Говорят, люди живут в наших мыслях. Если ты со мной даже так — я счастлив.
Время неумолимо утекало сквозь пальцы. Оно беспощадно и необоснованно жестоко по отношению к тем, кто так отчаянно пытался его опередить... У Бестужева-Рюмина было достаточно времени, чтобы обо всем подумать - совершенно обо всем, даже самом незначительном эпизоде из детства или случайно_неосторожно брошенном слове товарищу. Когда окружен четырьмя голыми, холодными стенами, ничего другого не остается, кроме как марать бумагу и, пытаясь разглядеть в единственном замызганном окошке толику жизни.

А жизнь тем временем цвела и пахла. Впервые в жизни он видел, как прекрасна жизнь и окружающий мир - полжизни в дороге, в любое время суток и года, а заметил только сейчас, в этой одиночной камере. Сначала видел, как сошел снег. Сначала капелью, что неприятно разбивалась о железные настилы подоконника, вызывая лишь головную боль и отчаяние до волчьего воя в бездушную стену, затем первыми набухшими почками, прорезью новой жизни в них - тонкие зеленые витые стебелечки, что уже к концу месяца распустились в большие и свежие листья. Как тучи и густые облака Петербурга рассеялись на добрые две недели солнечного света, а затем снова небо уступило майским грозам и ливням. Снова стало темно и грустно, до жуткого одиноко.

Но с каждым проливным дождем деревья и цветы становились лишь красивее и сильнее. Они были вольны расти так, как им угодно. У них было несколько десятков жизней - с каждой осенью и каждой весной они воскресали, обновлялись. Наверняка, они видели множество пленников здесь, а дуб, быть может, и вовсе застал плененного царевича Алексея Петровича? Как знать... Но конец июня снова порадовал лучами солнца и первым летним зноем - и Миша покрылся веснушками. Эта юношеская особенность, каждое лето так, солнце целовало его в нос и щеки, ежели он не успевал их прятать под длиною густых светлых волос и шляпами. И почему же он их так стеснялся? Сейчас вот, смотрит в зеркало, и любит каждую из этих точек, напоминающих россыпь полевых цветов (одуванчиков, наверное? - так и не запомнил названий, а ведь Сережа умел плести венки и украшал его голову каждое лето) в Полтаве и Бобруйске. Безмерно хотелось обратно, в Васильков - даже на постоянное проживание, плевать; в двадцать три года он чувствовал себя таким уставшим и затравленным, не способным сопротивляться течению жизни, что единственной мечтой стала не революция, не будущее России, а простое человеческое счастье быть на свободе. Он не выдерживал и двух минут перед зеркалом; слезы, собиравшиеся в глазах жемчужной нитью, воскрешали воспоминания обо всех, кого когда-то любил - и в столкновении с призраками прошлого и несбывшегося будущего он раз за разом проигрывал.

Веснушки очаровывали его на лице Настасьи в обрамлении огненно-рыжих волос - интересно, как она? Живет ли счастливо и добралась ли до Пскова? Или Петербурга, или Пензы... Вот диво! Мишель не помнил, в какую область собиралась переезжать новоиспеченная купеческая жена. Хотелось верить, что у нее все хорошо и она обрела счастье, и что те бабкины приметы и выдумки про покойных жен были лишь глупостями, в которые он никогда не верил. Наверное, он мог бы узнать, да только не хотел. В его мечтах она единственная получила второй шанс. По крайней мере, он точно знал, что Катрин повезло куда меньше. Впрочем, это всегда была их с Катей главная проблема, такая родная_общая: если подумать, оба были совершенно неудавшимися везунчиками с незавидной судьбой...

Вот бы у одной из них все закончилось хорошо. Он этого искренне желал, об этом молился Богу, сжимая до боли нательный крест того, кто всеми судьбами ведал // кто отдал сей крест в надежде спасти заблудшую душу, как, увы, не мог спасти его тело. И при всем милосердии, что переполняло душу Михаила здесь, в лишениях и одиночестве, только одного отклика не мог найти он в душе: не мог пожелать императору счастья, не мог за него помолиться. Каждый раз, думая, что прозрел и простил всех, и себя самого в том числе, за все, что сделал и не сделал, он спотыкался о камень, мертвым грузом висевший на шее, как в скором времени будет висеть на его шее табличка с фамилией, о гранитное изваяние императора, который дал ему эту проклятую надежду.

И так бесчеловечно отнял, отдав право распоряжаться жизнями шестерых (теперь уже пятерых) полумертвецов людоедам-генералам. У него не было шансов. Горестная ухмылка тенью скользнула по молодому уставшему лицу. Конечно, у него не было более ни единой возможности получить помилование. Он надеялся на вечную каторгу и подумать не мог о смерти. Но они ненавидели Михаила Бестужева-Рюмина едва ли не все до единого. Изнуряющие бесконечные допросы, что довели ребенка до седины; очные ставки, имевшие цель сломать его дух и вывести на чистую воду, признаться во всем, что им было нужно; угрозы и увещевания, которые вот уж полтора месяца как перестали иметь хоть какой-то тревожный эффект, и кандалы... эти проклятые кандалы, от которых у него на руках никак не желали проходить уродливые красно-серые шрамы.

"Собаке - собачья смерть." - написал Павел Бестужев-Рюмин своему сыну, и более не прислал ни записки. А Миша не смог его уничтожить. Рука дрогнула, убрала письмо от свечи в самый последний момент. Ненавидеть себя больше, чем ненавидел последние полгода... разве ж это было возможно? Однако, было. Он не думал, что это возможно, но это произошло. И окончательно его разбило, убрало с лица последний свет и радость, он растратил возможность улыбаться. Мишель поверил.

А как было не поверить? Если единственный человек, которого он все еще любил и за которого боялся сильнее, чем за себя, Сергей Муравьев-Апостол отказался от очной ставки. Дважды. Не захотел видеть своего Мишеля? А ему только это и было нужно. Хоть одна встреча, один молчаливый взгляд, по которому он поймет все_прочитает все мысли, как обычно и бывало. Конечно, им не дали бы свидания, но Мише нестерпимо хотелось увидеть единственного родного человека на всей горестной земле и в стенах казематов. Серж, всегда уверенный в победе и идущий до конца, Серж, который умел словом успокоить ураган в душе Бестужева и преисполнить верой в любовь и человека. Его родственная душа находилась не слишком далеко, в соседнем равелине, а ведь когда-то их разделяло четыреста верст. Но эти версты были легко преодолимы, а этот краткий путь меж темницами преодолеть было невозможно. Мишель отчаялся получить хотя бы минуту свидания.

- Я предчувствую, что это недаром. Сегодня на прогулке все были так внимательны ко мне... - сказал он Басаргину, с кем очень сблизился за время, что провели в соседних камерах. Удивительно, но он ни разу не видел лица соседа, но та поддержка, то понимание, которое они друг другу оказывали, хоть сколько-то держала Мишеля в добром уме и здравии. - Не кончилось ли наше дело и не увезут ли меня сегодня ночью в заточение на всю жизнь? - Продолжил он, задумчиво водя по голому подбородку и скулах. Непривычно было ходить без бороды: руки сами тянулись трогать ее и перебирать, но сегодня утром ему предложили обриться, и он согласился, и прогулка выдалась  солнечной и спокойной, тихой, все были так участливы.  Тревога закралась в его сердце, а может это была надежда - за все время он уж и забыл, в чем, собственно, разница. Единственное, во что верил до сих пор и на что понадеялся в этот раз, было: - Теперь желаю только одного, чтобы меня не разлучили с Сергеем Муравьевым, и если нам суждено провести остаток дней в заточении, то по крайней мере мы были бы вместе.

И желание сбылось. Его и впрямь не разлучили, словно сам Господь услышал его желание. Как говорили суеверные украинцы: будь осторожнее со своими желаниями, всегда формулируй мечты осторожно? Что ж... В этом предстояло убедиться. Но ему ни разу не приходило на мысль, что обоим предстоит смертная казнь. Ни разу - ровно до следующего дня двенадцатого июля, когда все стало понятным. Но вначале был Голос. Донесся откуда-то, словно мираж, завывание ветра в пустыне. Мишель было подумал, что сошел с ума, слух подводил его; но это оказалось правдой. Это был голос Сергея! Он пел, и пел так прекрасно, как в былые времена, однако в голосе его сквозили нотки - будто бы - фатума, Мишель не мог найти подходящего слова. Но вот так Серж совершенно точно еще не пел. Миша заслушался. Протоиерей Мысловский, что находился в его камере и пытался исповедовать, замолчал и сочувственно взглянул из-под бровей, замечая перемену в заключенном: еще минуту назад был подвижен и словоохотлив, а стал вдруг тих и смирен, словно агнец божий, а в глазах столько грусти и боли, что не выразить словами, не доверить даже Богу; и понял Мысловский, что никакие молитвы и его проповеди не спасут душу раба Михаила так, как спасут речи Апостола. Задумались оба, заслушались... Пожали друг другу руки, понимая, что слова бессмысленны.

И протоиерей ушел, скрипнув тяжелой дверью, а Миша остался сидеть на кушетке, думая только о том, что желание его сбылось. Было ли это желанием Сержа? Он не хотел знать ответ и не думал о нем, пускай малодушно и наивно, но мальчишка думал о себе, о том, что счастлив, пожалуй, просто слушать его голос. И снова слышать, как Серж называет его по имени.

- Michelle, tu m'entends?

Он, наконец, поднялся и, прошаркав тяжелыми ногами (будто бы все еще был в кандалах) к двери, чуть облокотился о нее плечом. Прислушался, едва ли веря в то, что это и впрямь Его голос. Слова отказывались слетать с языка.

— Не молчи, пожалуйста. Поговори со мной,

Последняя капля терпения Миши. Задавил всхлип в зародыше. Не может он сказать ни слова! Не может. Подведет самообладание. Или банальная трусость одержит верх: Мишель не говорил с ним полгода, он так скучал, так боялся за них обоих, так что сейчас было страшно сказать что-то не_правильно. Знает ли Серж, как ему страшно принять мысль о смерти? От этой мысли отводил себя и успокаивал только той мыслью, что за свою короткую жизнь испытал столь много и добился того, о чем другие только мечтали... Не о чем было сожалеть и каяться. Обвинил и казнил себя сам за все, что только мог. Но из горла вырывается только мученический стон, а голос вопреки всему - не дрожит, холодно он говорит (когда изнутри рвет в клочья):

- Кто-то за двадцать лет делает больше, чем другой за восемьдесят. Я же... мы... не были плохими людьми, Серж. Ведь так?

But despite what you've been told
I once had a soul
Left somewhere behind
A former friend of mine...

В этой части тюрьмы очень хорошая слышимость. Да и, в целом, не самые ужасные условия содержания, если не считать, конечно, кандалов. Мишель слышал от соседей по камерам, что у кого-то условия еще хуже, и крыша подтекает, и через стены сквозит - одним словом, место заключения Бестужева-Рюмина могло бы смело претендовать на наиболее комфортное. Если это слово вообще применимо к случаю.

Беспокоиться о таких мелочах, как контекст, не хотелось от слова "совсем".

Михаил сжался от холода. И хотя на дворе стояла летняя июльская белая ночь, веяло теплом, а на плечи его было наброшено одеяло, он знал, что холодно ему вовсе не из-за сквозняков. К этому холоду подпоручик долго не мог привыкнуть, находясь здесь, в заключении, не мог понять, почему ладони его теплые, а вены пульсирующие, а тело пронзает ледяными иглами, заставляя будто бы дрожать изнутри, закутываться в одеяло до самого носа и ждать, пока отпустит.

А оно не отпускало. Иногда и вовсе становилось ещё холоднее, и спасти мог только горячий чай, здесь похожий скорее на кипяток. Иногда согреться помогал табак.

И однажды Михаил понял, что же это с ним такое. Когда столько дней, затем недель и месяцев, ты находишься в темнице без права общения с внешним миром - да и с кем, в сущности, ему было общаться, кому писать? - и всё, что тебе остаётся делать - это размышлять и ждать чуда. Он часто испытывал этот холод в детстве. Едва ощутимый тремор при всей розовощёкости, когда оденешься в десяток тулупов и всё равно будешь катастрофически мёрзнуть - ровно до того момента, пока не успокоишься.

Это просто нервы. И это всегда проходит. Нужно просто... Слушать своё тело. Стараться успокоить мысли и привести их в порядок - вот так, по чуть-чуть, каждый божий день прощать себя за что-то. Становится легче. Правда, легче. У людей ведь так мало времени наедине с собой. Всё время куда-то спешат, что-то стараются успеть, сделать что-то значимое, оставить след, не понимая, что главная ценность - это он сам. В этом вечном поиске счастья, денег, славы и , так мало времени на себя. В конечном счёте, что от нас останется? Только прах и несколько заметок в чужих письмах. А у Бестужева не было даже портрета. Высидеть на месте пару часов казалось такой непосильной задачей, вокруг - целый мир, дивный и непознанный, столько людей, столько дел, возможностей. Быть и здесь, и там - умей люди находиться в нескольких местах одновременно, Мишель был бы первым путешественником сквозь пространство. Что же, времени переосмыслить всё у него оказалось предостаточно.

А ведь он не хотел быть великим. Ему это было попросту не нужно.

Следственная комиссия, что так давила на него, без конца допрашивала и заставляла идти на сделки со следствием, пыталась навязать ему столько грехов, сколько он никогда в жизни не совершал да и не совершил бы; они не видели одного - не видели, что при всех своих талантах и живости ума, тщеславие и гордыня были менее всего ему свойственны, а мотивы его лежали в иной плоскости, чем у них самих, желающих выслужиться перед новой властью, перед новым императором, которому они, конечно же, присягали - и кому не присягал сам Бестужев-Рюмиин и остальные заключённые. Возможно, они ненавидели его именно за это. В сложившейся ситуации, Михаил Павлович был независимым дворянином, заключённым в кандалы, но свободным от всех незримых цепей, добровольно ими повешенных себе на шеи - клятв, которые не нарушить.

Его император был мёртв, а Константину, в отличие от членов Северного общества, он не присягал. Муравьёв-Апостол и Пестель находились в похожем положении. Быть может, дело действительно было в этом. Быть может, они не так уж и ошибались: и не принадлежать никому - самая высокая привилегия?

Столько писем сгорело здесь, на блюдце под свечой, столько мыслей и слов извинений, да только впустую, кому их отправлять, кто их ждёт? Никто. Никому он не нужен.

Даже Богу. Что бы там ни говорил любимый голос за дверью, в это было попросту трудно поверить. Ведь если Бог и впрямь любил его, любил их, то... Страдания закаляют характер. Страданиями вымощен путь к вратам небесным. О, в это так хотелось верить! И Михаил уверовал в это столь сильно, как никогда.

- Я понял, что если слушать себя, то можно услышать голос Бога. Только так он говорит с нами, простыми смертными. - бесстрастно протянул Миша, пожав плечами, будто Серж мог это увидеть. - Я часто слышал твой голос. В своей голове, конечно же. Он говорил со мной о Боге. - Или он и был Богом? Мишелю так часто казалось, что Сергей и есть - одно из воплощений Бога. В некотором смысле, выходит, религия древних людей была ему даже ближе. Но Серж ведь и так это всегда знал? Знал, что для одного славного подпоручика он важнее самого Господа. И это было плохо, это было грешно, но так хорошо... Сергей имел влияние на него куда большее, чем Бог.

Ведь и продержался он в этой темнице только лишь мыслями, что не сможет умереть, не увидев Апостола в последний раз. Кто бы мог подумать, что он и в правду будет последним?

- Наша последняя ночь. Наверное, я представлял её не так. - Наверное, странно об этом было говорить сейчас. Михаилу всё ещё казалось, что голос этот - мираж. Пока не увидит лицо любимого друга, никогда не поверит, что не бредит. А даже если и так, когда как не сейчас самое время и место, чтобы бредить? - Впрочем, едва ли кто-то ее представляет, верно? И уж не мечтает о том, чтобы она закончилась быстро. - Потому что Бестужев совершенно точно не хотел бы, чтобы эта ночь заканчивалась.

Он так долго ждал этого. Так долго ждал Сергея. Почти что целую вечность - да он прожил здесь целую маленькую жизнь, и он столько осознал, столько понял, и об этом хотелось говорить о говорить, захлёбываться слезами, но посвящать Муравьёва во все тонкости открывшегося ему знания_откровения.

Сергей говорит:

- Прости, что я не сумел тебя спасти.

Прости, но, я не нужен даже себе. Противен сам себе. Матушка, любящая, верящая в него, не дожила до этого позора - и слава Богу, - оставила тогда, когда могла быть нужнее всех. Без неё стало совсем худо - и ему, Мишелю, думающему, что сумел с её смертью справиться или вовсе не верящий до конца в реальность этого факта, и отцу их, Павлу, обозлившемуся ещё больше. Как будто это Миша был виновен в её смерти [но это он ведь ею спекулировал].

Если разобраться во всём по-честному, то всех в могилу свели именно вы, папаша.

Но вслух Бестужев этого, конечно, не произносит ни разу даже в диалогах с воображаемыми личностями. И даже не пишет. Воспитание не позволяет даже усомниться в правильности воспитания человека, который, несмотря на довольно скудное положение, обеспечил младшего сына всеми необходимыми условиями и благами, дал образование, возможность карьеры, а Михаил всё время ошибался, оступался, подводил.

Хотелось бы верить, что он не подвёл хотя бы Сергея. Миша поднялся по стенке и припал к решётке на двери. Но глаза поймали лишь пустоту - во тьме каземата и между решётками камеры напротив знакомого лица нет. Мишель жмурится и до боли прикусывает костяшки пальцев лишь бы только понимать, что голос из темноты принадлежит Ему, и это не иллюзия. Но молиться сейчас - последнее, к чему Михаил готов.

Я устал молиться.
Я просто хочу немного покоя.
Неужели я столь многого прошу?..

- Я для тебя лишь запутавшийся ребёнок? - В горле пересыхает предательски. Вопрос, который не требует моментального ответа. Бестужев отталкивается от решёток и подходит к столу, наполняя стакан водой из подобия графина. Выпивает всё до последней капли и возвращается к дверному окошку. С наивной обречённостью вглядывается в мрак.

Это не слишком сложный вопрос. Но ему хотелось бы услышать... правду или ложь? Не знает. Знает только, что Серж - единственный, кто в курсе этой большой маленькой лжи, о чём Бестужев обмолвился ему случайно, по пьяной лавочке.

О том, что здесь, в этой проклятой тюрьме, ему не так давно исполнилось двадцать два года от роду.

* two gallants - despite what you've been told

Мне казалось, что наше будущее определено: ты, я, процветающее государство и наша любовь. Мы же всё для этого делали, не так ли? Всё и даже больше.

Я мечтал однажды проснуться в Санкт-Петербурге, а за окном бушует Нева, по проспекту мчатся кареты, а ты, ты, Serge, встаёшь с постели, подходишь ко мне и обнимаешь со спины, и я чувствую себя в безопасности, я чувствую себя дома. Наконец-то, я его обретаю.
И мне никуда больше не нужно бежать.

Мишель всхлипывает. Картинки несбыточного так ярко стоят перед глазами, словно это последнее хорошее, за что он может цепляться. Но голос Сержа говорит, раз мы не можем быть счастливы в этом бренном мире, значит, Творец уготовил нам счастие в своем Небесном Доме. И Мишель верит ему. В конце концов, это ведь тоже Дом. И в нем они будут вместе, навсегда.
Запоздалое понимание приходит, наконец, к Бестужеву: император дарует им покой и небесный дом, чего не может и никогда не смог бы дать на бренной земле. Они умрут смертью убиенных, а это — прямая дорога в Царствие небесное. Лучше душа обретёт рай, чем тело - ад. Высочайшая воля...

Ему хочется улыбаться. Впервые за эти кошмарные сутки. И церковные колокола больше не звенят в голове, будто на похоронах. Становится спокойнее... возможно, ненадолго. Но сейчас, сейчас ему не хочется плакать и сокрушаться. Призрачная надежда горячей дланью касается сердца, согревая.

Миша подходит к окошку в двери. И что же видит? Сергей подходит к своей, и его лицо, о, его лицо озаряет мрачный коридор равелина, словно он уже возвысился к небесам, сравнявшись с ангелами.

Короткой встречи днём, при оглашении приговора, не хватило, чтобы рассмотреть его. Да и Мишель соврал бы, если бы сказал, что встреча с Сергеем была первостепенным интересом. Куда больше он ждал вердикта — с замиранием сердца, с дрожащей нижней губой, — их учести. Всех их: и Пестеля, и Рылеева, и Каховского, которого он знать не знал... И эта компания, такая разношёрстная и разночинная, накануне дня была приговорена к смерти. Казнь через повешение. Казнь, слышите?! Казнь! Смерть поцеловала Мишеля в затылок, Смерть прогнала прочь из головы все мысли, ожидания и мечты, прогнала и мысли о Муравьеве-Апостоле, который стоял рядом, который смотрел на него, Мишеля Бестужева, и никак не мог узнать. А Миша не мог пошевелиться. Не мог поверить в услышанное. Полгода — полгода он ждал приговора! Полгода его истязали и сводили с ума, третировали очными ставками и ложными показаниями, полгода кормили чёрным хлебом и чаем, полгода он жил одной только мыслью, что их отпустят — закуют в кандалы (а ему их и вовсе не снимут) и отправят по этапу в Сибирь, на рудники и поселения, и все трудности они вдвоём с Сержем преодолеют: быть может, быть сосланным едва ли не на край света, и было бы их тихой гаванью?

Но приговор поразил своей суровостью. Своей ненавистью. И Миша не смог найти в себе силы зацепиться за Сергея в ту тяжелую минуту. Мир сузился до кончика его носа и обрушился на голову горной лавиной. Подпоручик не был готов услышать это.
Он не был Сергеем Муравьевым-Апостолом.

И в контексте судьбы их великого дела, он и вовсе был никем. Поднялся так высоко — и разбился, подобно Икару... Теперь он был лишь надписью на табличке: преступникъ Бестужев-Рюминъ. И все его дипломатические успехи, карьерные (в рамках Тайного Общества) взлёты... всё перечёркивалось пером императора и словом Следственной комиссии. Цареубийца, агитатор, лжец — и до бесконечности. А если быть прямым — ничтожество. Вот кем он был для генералов, вот кем он будет для потомков. Так кем он, все же, был для Сержа?

- Серж... - тихо бормочет Бестужев себе под нос, глядя на лицо милого своего друга. Он почувствовал! Почувствовал, что нужен Мишелю, что им нужно увидеться.

Его слова, они в самую душу проникают, бальзамом растекаются по израненному сердцу... Миша мечтательно улыбается, глядя на него, счастливо прикрывает глаза, слыша такие важные и ценные слова. Вот теперь всё правильно, всё на своих местах. Мишель всё смотрит и смотрит. Цепляется внимательным взглядом за каждую деталь внешности Муравьева. Узнаёт и наклон головы, и блаженно приподнятые уголки губ, все те же непослушные волосы, растрепанные, как ни укладывай их воском или водой. Всегда выбиваются из опрятной картины его образа. Но теперь, наконец, Миша видит его, может разглядеть внимательно, и он не отводит взгляд, не отрывается от решетки, будто его руки цепями обмотали вокруг штырей.

— Как отрадно мне слышать это, Серж, — вздохнул Бестужев и привалился к двери, будто стремясь пройти прямо через неё, расщепившись на молекулы. Вот было бы здорово, ходить сквозь предметы, как призрак. Тогда он смог бы провести эту [последнюю] ночь с Сергеем. — Как счастлив я знать, что всё именно так... И это взаимно. Ты знаешь? Я благодарен тебе за всё, что мы делали... — и что чувствовали, хотел бы добавить Мишель, но тогда его бедное сердце разойдётся по швам.

— И знай, что я ни о чем не жалею. Мой дорогой, дорогой Серж, для меня честь — быть вашим другом. До самого... конца.