[indent]Это совершенно нормальное положение вещей: самые выдающиеся офицеры получают лучших женщин. Лучшие женщины каким-то образом чувствуют самых важных мужчин в компании: то ли энергетика внутренняя, то ли эполеты – Мишель не может определить, по каким признакам они выясняют, кто в компании всех бравых мужчин – лидеры. Миша себя к числу лидеров не причислял, хоть и понимал, что в иерархии «Русской Правды» с недавних пор занимал одно из важнейших мест. То ли скромность, то ли нежелание в принципе участвовать в негласном конкурсе на сердце роковой красотки, не позволяло ему переходить в наступление – во всех смыслах.
[indent]В руке хрусталь, в хрустале – шампанское, на коленях – прекрасная женщина с белокурыми завитыми локонами, так приятно щекочущими лицо. Если честно: после третьего раза знакомства спрашивать её имя уже как-то неловко, поэтому Мишель предпочёл помалкивать хотя бы до следующего глотка полусладкого.
[indent]Так или иначе, все пути вели бравых офицеров к пани Василевской, что держала бордель близ Киева. Не то, чтобы это было незаконно… Но на это совершенно точно закрывало глаза вышестоящее начальство, поскольку само не брезговало пользоваться услугами дома терпимости. Пани Василевская была женщиной видной – даже в свои без малого сорок, как сообщали источники, они выглядела моложаво и соблазнительно, подтверждая статус своего заведения.
[indent] Мишель не был здесь частым гостем. Как только он вступил в тайное общество, жизнь его и без того заиграла всеми красками; не оставила времени на банальное «здесь и сейчас» в делах сердечных. Дай Бог выдалась бы свободная минута, чтобы задуматься о личной жизни! Мишель был слишком молод для таких мыслей. Никто не женился в столь раннем возрасте, а ему и вовсе не было нужды задумываться о том, чтобы связать с кем-то свою жизнь… Более того, его жизнь уже была неразрывно_безвозвратно [со всеми последствиями] связана с Южным обществом, которому он был предан телом, умом и сердцем, и, конечно же, душой: куда без души в этом прогнившем в лицемерии мире? Взять, хотя бы, сейчас: этим девицам было наплевать на своих джентльменов. Мише было двадцать с небольшим лет. И, конечно же, на душу ему не было наплевать.
[indent] Агнешка – с польского переводится как «чистота, непорочность». Бестужеву было почти близко к «всё равно», но брови поползли вверх: до непорочности Агнешке было, как до Луны и обратно [от слова «невозможно»], но никто кроме неё не мог делать такие вещи языком. Наверное?.. У Бестужева не было сравнительной характеристики, но он в своё время сделал самую элементарную вещь из всех возможных: когда друзья привели его в этот публичный дом, он просто последовал совету приятеля. Пожалуй, сейчас Мишель даже имени советчика не вспомнит: ему чуть меньше, чем наплевать, но с тех пор есть Агнешка, есть разрядка, есть хоть какая-то отдушина от этого бесконечного ада, в котором он пребывает перманентно, если не занимается действительно важными делами: переговорами, собраниями, дружескими посиделками в избе за картами, самогонкой, дефицитным шампанским. Всем тем, что делало его жизнь ярче и осмысленнее, но в итоге смыкалось на одной фигуре.
[indent] Когда Мишель переводит взгляд на ножку, обёрнутую в белый чулок с чёрным бантом, из его головы уходят какие-либо мысли, кроме… С каких пор эта стандартная для гардероба прошлого века вещь стала такой интимно-откровенной? Его рука на её лодыжке, ползёт чуточку выше, но останавливается на уровне задранной юбки, не рискуя подниматься выше, пытается развязать чёртов бантик, ведь он явно интереснее её пустой болтовни и звонкого смеха. Вообще, Агнешка – очень привлекательная блондинка.
[indent] Сержу нравятся блондинки: это Мишель знает почти так же, как дважды два равно четыре, как Анна как-её-там Бельская, как его собственные непослушные кудри. Нравились ли блондинки Бестужеву? Это был не тот критерий, которым он мерил свою заинтересованность в человеке. Не то, чтобы ему вообще здесь нравилось. Ему комфортней было бы быть в дороге.
[indent] Убегать. Быть постоянно в движении, не останавливаться надолго, если только не в своём полку. Мишель не может сделать это усилие – просто взять и остаться на ночь в Василькове, рядом с человеком, который буквально угадывает каждую его мысль, на самом, что ни на есть, чистом французском, на которой Мишель – для начала – мыслит. Проще придумывать причину какую угодно, хотя бы ту, что надо быть на месте вовремя, что Тизенгаузен дал не слишком много времени на перемещения. На самом деле, у Миши кончались оправдания, а сегодня и подавно они потеряли актуальность. Очевидно, почему.
[indent] – Серж?.. – Хитрый взгляд скользит по расслабленной фигуре Муравьёва-Апостола. Он всегда, в любой ситуации держится так уверенно, словно берёт Париж каждые выходные, и даже сейчас не теряет достоинства, когда – вот взять, к примеру, – тот же Миша весьма неловко отбивается от настойчивых ласк мадемуазели. Протягивает бокалы ей, Сергею, со стола подхватывает свой, и позволяет поухаживать за солдатами, конечно, окатывая всех сладковатой пеной. – За что пьём, mon cher ami? – Улыбка шальная, почти что детская. Радуется шипению напитка, как салюту по праздникам – ровно до соприкосновения взглядами с Сержем, неслучайного касания рук на обивке дивана. Мишель руку убирать вовсе не спешит, пальцами тянется к вене на запястье, выглядывающей из-под белого манжета рубашки.
[indent]Господа офицеры пьяны и на кураже. Их становилось катастрофически меньше с каждой минутой в таких ярких стенах борделя. Бестужев-Рюмин потерял счёт лицам, которые то и дело мелькали между ними: уходят, приходят – какая разница, – всё, что дальше вытянутой руки переставало иметь значение. Всё больше искры между теми немногими оставшимися. Почему Сергей не в числе выбывших для Мишеля одновременно и загадка, и повод для ревности, совершенно неуместной и бесконтрольной.
[indent]Третий, думается ему, вовсе не лишний. По-лисьи сощурив взгляд, Мишель перевёл взгляд с фигуры Сергея на девушку, чуть подался вперёд и озвучил ей на ухо желание, которое последний час совершенно не желало выходить из головы. И она выполнила просьбу, совершенно не стесняясь и не выказывая толики удивления, будто бы это была самая обычная вещь из тех, что ей приходилось делать: увлечь в поцелуй лучшего друга своего гостя, заставить придвинуться ближе, да притом успешно – запястье сменяется предплечьем под пальцами Бестужева, бесцеремонно касаются плеча и ныряют за шею, едва касаясь волос.
[indent]Бестужев не может найти в себе силы оторваться от чужого пронзительного взгляда совсем близко от собственного лица [это нечестно, подыгрывать так бесчеловечно]; ему и дышать становится будто бы нечем, оттого, что, сидя на его коленях, уверенная в своих движениях женщина целует Сергея и за загривок светлых волос увлекает Мишеля в сие действо. И он отдаётся процессу – так чувственно, самозабвенно, – что забывает как дышать, и не сразу осознаёт, что кроме них двоих с Сергеем в поцелуе никто не участвует. Агнешка знает, – в отличие от Мишеля, – куда девать свои руки в компании двух офицеров, но вот Бестужев находчивостью похвастаться не может: отчаянно цепляется за воротник чужой рубашки, боясь отпустить Сергея хотя бы на мгновение. Думать о причинах нахлынувшего желания не хочется.
[indent]– Je n'ai jamais fait l'amour а trois, Serge. – Пожалуй, Мишель не очень-то пьян в этот раз, чтобы тихо предложить в этой симфонии безумия то, на что в трезвой памяти ни за что бы не решился, но достаточно артистичен, чтобы не проявить досаду, если Муравьёв решит прервать эту фантазию потерявшего голову товарища.

Отредактировано Михаил Бестужев-Рюмин (2020-07-30 15:09:56)

Do you wanna play with me that game?
Do you wanna feel with me the same?
Feel with me the same...
[indent]Ему так любопытно, как Серж поведёт себя под влиянием его фантазий. Так хочется осторожно ступать по этому тонкому льду, испытывая чужое (не)терпение, грани дозволенного; на самом деле хочется пробиться в его голову, проникнуть в мысли, зацепиться за них и постараться расшевелить в его душе что-то, о чём он не догадывался — это желание вынести с ноги дверь в его сердце, ворваться ураганом и перевернуть с ног на голову, чтобы в этом хаосе, наконец, он смог разглядеть очевидное: Мишелю Бестужеву так отчаянно_страстно необходима его любовь! Во всех её смыслах, во всех аспектах и — чёрт возьми, — позах, потому что дальше только этот уровень близости их дружеской любви друг к другу, когда, честно говоря, слова бессмысленны и поступки тоже не удивляют, это новый запредельный уровень их ментальной связи, когда уже обладаешь человеком духовно, и дальше только физика —неужели только он один это понимает? Сергей слишком долго переваривает эмоции. Миша совсем не против подтолкнуть его в этот бездонный океан сокрытых за устаревшей моралью перспектив. Миша пьян — и может себе это позволить.
[indent]Не то, чтобы Бестужев-Рюмин слыл человеком, который признавал границы. Возможно, эта смелость и очаровательная дерзость, опережающая время, многих пугала и вызывала неприятие, но только не у Сергея — в этом Мишель был уверен на все сто процентов, за одно это был готов вверить ему своё сердце и душу без остатка, потому что если не ему, то кому?.. У юных мечтательных офицеров всегда рождается желание давать разного рода клятвы о преданности.
[indent] Думать о последствиях не хочется совершенно — да и не нужно, — только бы продлить мгновение, насладиться такой маленькой победой, как удерживать в своей руке руку Серёжи, не-целомудренно целовать его в губы, как не позволил бы себе, наверное, никогда и ни за что в более спокойной атмосфере. Но то ли общее настроение похоти и распущенности толкает на разного рода эксперименты [над собой особенно] и риски, то ли возможности побыть вдвоём и не обсуждать рабочие моменты у них в ближайшее время не предвидится, но Мише так отчаянно хочется раствориться в кумире, как сахару в чае, или карамелью прилипнуть к подполковнику в надежде урвать щедрый кусок заслуженного внимания и чувства. Тело плавится от огня их неловких и осторожных прикосновений, ценных этой своей нерешительностью и наивностью, хотя мозг уже не наивен настолько, чтобы не кричать языком тела: «Ну же, я здесь, я пьян, я хочу этого: трогай меня, целуй, тяни за волосы, сажай на колени, сделай уже что-нибудь, что не даст мне и дальше чувствовать себя таким влюблённым идиотом» — чувствовать себя нужным[жизненно необходимым], как и раньше, когда было больше времени на простое общение и прогулки по побережью, когда расстояние между ними исчислялось парой часов галопом по полю, что для Мишеля было сущим пустяком в череде невыносимо однообразных дней в собственном полку.
[indent]Флёр дыма от потухшей комнатной свечи в вихре трёх будто бы торопливых тел задевает рецепторы обоняния Бестужева, кружа голову ещё сильнее — один из любимых запахов после полыни, усеявшей их бескрайнее поле, и волос Серёжи, к которым Мише хочется припасть носом вместо того, чтобы, тяжело дыша, смотреть в его удивительные глаза — нет сил оторваться, моргнуть хотя бы, пошевелиться и коснуться его, только руку протяни, вот же, совсем рядом, лбом ко лбу, дыханием на губах. Связь с реальностью катастрофически быстро теряется, голову кружит от неожиданного полумрака и дающего о себе знать шампанского. Терять контакт с реальным миром, погружаясь в самые смелые фантазии, которые вдруг решили воплотиться в жизнь — Мишелю ничуть не стыдно, ни перед Богом, ни перед мамой родной, ни кем-либо ещё, и пальцы с чужого пояса соскальзывают якобы случайно, цепляясь за шнуровку штанов, в доказательство самому себе, чтобы если не сейчас, то уже никогда [«пусть скажет сейчас или замолчит навечно»], но тормозят в нерешительности заходить далее, пусть лучше женщина решает эту сумрачную полупьяную дилемму, кому кого трахать и с какой очерёдностью. Мишель не против поиграть в послушание, если это не нарушает его изначальных планов отлично провести время и получить удовольствие в компании лучшего друга/с лучшим другом, в идеале, но чем уж богаты. Знает сам, что никогда не будет готов к этому, не подготовится, потому просто действуй, пока молодой и пьяный, безрассудный и по уши в любви, о которой не то, чтобы говорить нельзя, но и мечтать — впрочем, он же тут спец по нарушению правил, так пускай нарушит ещё одно, главное, что будет приятно.
[indent]— Je suis devenu fou de toi,— Выдыхает в воздух с блаженной улыбкой, умудряясь не адресовать эту фразу никому конкретно, но ведь всё очевидно, хотя с ума здесь умеет сводить как Серж, так и Агнешка, а Мишель — какой-то мальчишка на фоне опытных старших товарищей, что учат целоваться после отбоя за ступеньками между комнатами и столовой, но тогда не понравилось, слишком слюняво и бесчувственно, просто для опыта, а вот губы Серёжи совсем другое дело, он впервые испытывал такое влечение — и был готов шагнуть в эти зыбучие пески бордовых шелковых простыней, лавандовых эфирных масел и потерять себя во власти двух опытных любовников. Мишель ведь придумал всё это, и благородно готов не перетягивать на себя одеяло. «Меня или друга» — её голос будто под водой, не различить смысла, помутневшими бессознательностью глазами следить за мечущимся меж двух огней Сержем. И не успеть предотвратить худшее из ожиданий...
[indent]— Serge! Серёжа, — заторможенно бормочет вслед исчезающему из поля зрения другу Бестужев, ощущая, как неприятно стягивает живот липким чувством вины от недосказанности. Знаешь: в сердце нет двери для сожалений и повторов//это не повторится, момент безвозвратно упущен. Ты всё испортил — или нет?..
[indent]Бегство — лучшее решение проблемы любого личного характера, в этом Мишель не смел даже сомневаться, являясь прекрасным представителем такого типа людей. Не смел он винить Сержа в причине своих терзаний и волнений, не мог и винить за то, что Муравьёв спешно покинул их славную компанию светловолосых развратников [немного обидно, неприятно, но в целом справедливо, чего ж ты хотел; и выбрал специально блондинку, чтобы ему комфортнее было представлять нужного человека]. Одно дело предаваться прелюдиям, но совсем другое – воплотить в жизнь, глядя в глаза всем своим тайным страхам/желаниям. Убрать на задворки сознания то, что кажется тебе таким диким, противоестественным, хотя что есть в этом мире более естественное, чем желание кем-то обладать? Всё нормально, так и должно быть — да только такого упёртого моралиста не переубедить. Выдохнуть с глухим стоном куда-то к потолку, обрушившись обессиленным на кровать, и зажмуриться сильно-сильно: прогоняя наваждение, стыд, вину, вино, навязчивые неприличные образы. Желание провалиться сквозь землю, от осознания, что ты только что натворил. Так глупо и безрассудно, совершенно не отдавая отчёт своим действиям, ведомый желанием, выдержанной временем страстью, частично ревностью, такой унизительной для обоих — на что ты можешь рассчитывать, тем более после рождения сына? Кто-то в Василькове важнее//теперь уже — в стократ ближе. Не это ли толкнуло на глупость? 
[indent]Девушка ложится рядом, мягко касается волос. Наверное, думает она, месье Мишель слишком сентиментален, раз так огорчён ситуацией, или романтичен, раз выбирает всегда только её, раз доверяет ей только Сергея, для «любви на троих» проще ведь выбрать незнакомку, девочку-без-имени, кому не стыдно смотреть в глаза будет и кто их не запомнит, а он всё придумал и продумал, доверил лучшего друга той, в ком уверен.
[indent]—Il a peur de ses sentiments. — Погладив Мишу по голове, сказала она. — Не переживай, Мишель, il t'aime aussi, поэтому испугался. Continuer?— он лишь вяло отмахнулся, отрицательно помахал головой и сделал глубокий вдох и выдох прежде, чем встать с кровати и начать одеваться.
[indent]Он нашёл Сергея на первом этаже, но не смог посмотреть в глаза. Вообще, вёл себя крайне тихо, словно боясь совершить ещё какую ошибку. Нормальная перемена настроения для Мишеля. Ничего не говорит, только наваливается на Муравьёва с поплывшей улыбкой, и бормочет:
[indent]— Я хочу домой. Отвези меня домой.
[indent]На самом деле плевать, куда, мораль такова: без тебя я тут не останусь, оно мне вообще не надо, я за компанию увязался, за компанию с тобой. Миша трясёт головой бессмысленно, потому что наплевать, куда, что за вопросы такие на его пьяную голову: его дом там, где Серёжа, а все остальные точки на карте, где он останавливается, лишь перевалочные пункты. Неважно куда. Главное — подальше отсюда. Главное – с ним. Отчего-то чувствует себя виноватым за то, что смутил друга, выбил из колеи_перешёл черту. Мишель не знает теперь, как исправить ситуацию, поэтому кладёт пьяную голову на грудь Муравьёву и скулит что-то про дом. В пьяном состоянии он особенно тоскует по метафоричному дому, не имея оного, и тянется к единственному близкому_родному существу из ныне живущих.

will you still love me when I’m no longer young and beautiful?
[indent]Всегда можно притвориться пьяным — Миша давно этот урок усвоил и пользуется при случае в совершенно разных целях. Зачастую это помогает разговорить другого человека, довериться тому, кто наверняка не вспомнит наутро подробностей разговора и откровений. А порой... Порой и сам Мишель может стать этим человеком, который хочет открыться без страха получить отказ или услышать осуждение. Как сейчас. К тактике ведения этого боя добавляется новое наблюдение: если притвориться в стельку пьяным, кто-то другой будет чувствовать ответственность или стыд за твои поступки (помнит, что поступки — не равно проступки, но каждый раз на одни и те же грабли). Слишком много хочешь. Как будто другого раза не будет, словно жизнь одна и короткая, вот только здесь и сейчас; смотреть в завтрашний день [могут не только лишь все] вообще мало кто умеет. Слово «завтра» слишком много обещает — ему нет веры. Разберись же с сегодняшней нищетой [внутренней], которую имеешь.
[indent]Выбери место под солнцем. Выбери друзей. Выбери любовь. Выбери жизнь.
[indent] Привлекательна перспектива остаться. Забыться, потратить все наличные деньги, позволить себя любить — в обычном смысле, бытовом. Он мужчина, такой же человек, как и все; и иногда — в моменты особенной беззащитности и открытости, — ему хочется заходить дальше сугубо интеллектуальной связи, чувствовать чужое тепло или жар тела, касаясь и целуя так, словно это что-то значит. За деньги или нет — значения не имеет, в его системе координат, когда грустно, хочется обладать и не хочется говорить, и наоборот. Когда счастлив безмятежно, весь мир будто принадлежит ему и Сергею — вместе можно свернуть горы и вдвоём поднять тысячное восстание (в смелых мечтах), провести лучшую кампанию агитации и далее, и далее... Такое очевидное, такое примитивное: Бестужеву кажется, что он не так глубоко всё чувствует, как Серж. Это не напрягает, но заставляет смотреть внутрь себя, пытаясь увидеть маяки собственного душевного неравновесия: ну же, Мишель, ты тоже чувствуешь трепыхание бабочек, почему бы не рассмотреть одну под микроскопом? Он слушается своего тела только в периоды особого интеллектуального потрясения.
[indent]Но это не только интеллект. Не только беседы. Спьяну кажется, что в этом всём [в разговорах, в загадочных взглядах] есть ещё и секс — безудержный, чувственный, может грязный, аморальный, нелогичный, непонятный и бесконтактный: когда Серж говорит заумные вещи и рассуждает о Боге, когда цитирует Цезаря на латыни и читает стихи на французском, а шампанское щекочет горло и заводит фантазию, Миша хочет его. И иногда наклоняет его над столом, иногда — сам опускается на колени, не обращая внимания на посторонних. В своей голове.
[indent] А потом [и тогда] не испытывает терзаний и мук совести. Не думает о последствиях. Вообще, не думает ни о чём, кроме. Знает, что Сергей его любит. Просто любит — и всё, во всех смыслах. Мишель никакой не простачок, чтобы не замечать этого в их касаниях неоднозначных, в строках нежных писем Муравьёва-Апостола. Стыдно только за то, что он совершенно не знает, что отвечать. Ему кажется, что он не может этого описать, но готов был бы доказать — быть может, самому себе в первую очередь, — что умеет любить. У Сергея родился сын, Сергея где-то там ждёт суженная, ради Сержа всем на свете готов рискнуть Мишель... В этой закономерности Бестужев-Рюмин не может выделить общего знаменателя, который так сводит всех с ума. Мише кажется, что он снова ошибся, следуя заветам Макиавелли: с Муравьёвым-Апостолом работают не все средства.
[indent] Поэтому притвориться — лучшая панацея от нежелательных проблем и лишних вопросов. Сержу нравится быть ответственным, а Мишель снова потерянный. Разве ж было иначе? Плетётся послушно следом, удерживаясь за руку Сержа, тише мыши. Опять это чувство неловкости. Мишель пытается в потёмках незаметно разглядеть в друге перемены. Насколько ему всё равно? Неужели Бестужев ошибается? Думать-то и не хочется. В очередной раз просто довериться тому, кто всегда знает, что делать.
[indent]Коляска трясётся, как по ухабам едет; возможно, оно и так, у ребят нет возможности посмотреть, а даже если и была бы – за окном темень, лесной массив или ржаные поля, не видать ни зги. Проклятье российских дорог, а у чёрта на куличках (в Малороссии бишь) и подавно. Миша таких дорог исколесил — ох, тьма тьмущая! В какие только ухабы не попадал и какие ямы не брал, любимого коня не щадил, как и себя, собственно.
[indent]Не очень любил коляски. Они тесные, в них почти невозможно развернуться. Длинные ноги жаждут пространства, быть вытянутыми, а в итоге начинают затекать. Вот ещё одно преимущество передвижения верхом — манёвренность в ограниченном пространстве. Но все недовольства и пьяненькие кряхтения прекращаются при первом же соприкосновении с коленом Сергея. Теперь Миша уверен, что сможет выдержать ещё пару часов дороги, да и может ещё часик сверху, но при условии более тесного контакта. В обнимку неплохо. Порой тянет в сон, настолько уютно. А ещё в коляске темно, только свет фонаря, прибитого снаружи повозки, освещает в лучшем случае одну —лучшую — половину скамьи, и глаза Сергея совсем демонические, он улыбается, и это в некоторой мере жутко, Мишелю неприлично тесно, только прохладная бутылка шампанского, украденная напоследок, как барьер между ними, как эстафета, передающаяся туда-сюда нарочито медленно, с паузой на чужих пальцах.
[indent] Сергею дорога даётся легче. Он не отвлекается на рисование узоров на окне, не раздражается из-за скачков. Миша старается концентрироваться. И если в борделе он ещё притворялся, то их последняя испитая в дороге бутыль окончательно размывает границы сознания. Очередная яма провоцирует близость и сама подталкивает в чужие распростёртые объятья. Можно было бы пожаловаться ещё и на тряску, но, когда Мишель поднимает голову для ответа в этом невинном [триумфальном] признании, от ожога поцелуя кажется, что коляска даже попадает в необходимый ритм. Отличная пытка, изощрённая. Тот, кто проектировал этот несчастный тарантас, наверное, тоже был в стельку пьян.
[indent] Самый лучший оратор Малороссии не умеет говорить о чувствах. Самый потерянный мальчишка в Российской Империи влюблён в лучшего друга, чьи губы в темноте уединённой коляски — исцеление от всех тревог. Он никуда не собирается отпускать Серёжу. Ни из своих рук, ни из бесконечного потока мыслей. Никакого напора: тихая нежность в осторожных поцелуях медленной дорожкой от губ вдоль шеи. Такое вот признание.
[indent]Отстраняется плавно, улыбаясь куда-то под нос себе. И снова взгляд на Сержа. В этот раз вопросительный: что дальше? А дальше шампанское. Тянется к противоположному борту скамьи, к его руке, а тут новая ловушка//перекат через чужие колени. Балет какой-то, а не поездка.
[indent]Бестужев грохнулся с развесёлым смехом, прикрыл ладонью лицо, продолжив хохотать в руку — безудержно и искренне. Хоть головой не удалился, на том спасибо, успел сгруппироваться и привалиться к серёжиным ногам, обхватив одну, прямо как берёзовый ствол.
[indent]— Он будто дрова везёт! — С мальчишеским задором откликается Мишель откуда-то снизу, внезапно понимая, что тут в разы комфортнее. Подниматься обратно уже не хочется: здесь как в бане, внизу прохладно и просторно, не хочется сдохнуть, да и укачивает не так сильно. Хотя нет, всё же штормит, и, кажется, уже не столько из-за дорог, сколько от потери координации. — Я, пожалуй, останусь здесь переживать это фиаско. — Рука сама тянется к шампанскому, губы безошибочно находят горлышко, но не обнаруживают алкоголя: Серж нагло отбирает из рук товарища бутылку, и тот, с недовольным стоном, ловко перекидывая руку через его бедро, подтягивается в положение сидя -на коленях. Смотрит возмущённо, молча требуя ответа. Почему это хватит. Ехать ещё минут пятьдесят, если повезёт не въехать на бездорожье.
[indent]Отблески фонарного огня будят бесят теперь в глазах Бестужева, и он снова меняется в лице: шлифованные скулы расслабляются, взгляд блуждает по серёжиному лицу и чуть испуганному взгляду, когда он оказывается неприлично близко к лицу, носом к носу, подавшись туловищем вперёд. Губы ползут в улыбке, останавливаясь в дюйме от подавшегося вперёд Сергея. От ироничного и весёлого Мишеля не остаётся следа. Руки находят чужие колени, он не разрывает зрительного контакта, когда чуть сильнее надавливает на них, заставляя разъехаться в стороны. Так удобнее, можно свободно расположиться между них [в темноте не видно, что Миша на коленях, а не на пятой точке] — и продолжать пялиться на него игриво, словно научившись у тех распутных девок. Миша знает, вообще-то, что выглядит сейчас распутнее всех их вместе взятых, и что ползти рукой к мужскому бедру не лучшая идея, но занимательная уже по большей части из спортивного интереса. Но он не знает почему Сергей сегодня так сильно привлекает его (мёдом что ли намазано?), почему он сам так невообразимо хорош и раскрепощён, и Миша шепчет, словно бы их могли подслушивать, а может, потому что о таких вещах громко говорить до безумия неловко, по-французски признаётся:
[indent]— Ты же знаешь, что я этого хочу. — Говорить о желании Сержа не приходится по очевидной_ощутимой под пальцами, сминающими ткань его брюк, причине. Тяжелый вдох — новый шаг к капитуляции. Сегодня что-то происходит между ними, висит напряжённо в воздухе, и это невозможно больше игнорировать.
[indent]— Я не знаю, как ещё могу показать тебе, как много ты для меня значишь. — читай между строк: «я не могу сказать, что люблю тебя, потому что это будет правдой».

Отредактировано Михаил Бестужев-Рюмин (2020-08-07 21:04:34)

«Твои глаза удивительны. Я говорю, как смущенный глупый мальчишка. Мне не нужен никто другой, я боюсь тебя потерять, клянусь Афродитой. И я ужасно ревную тебя к тому миру, который ты мечтаешь завоевать.»

[indent] Что-то нематериальное витает в воздухе, незримое присутствие сторонней силы, более могущественной, чем воля и вера человека — даже двух людей, — и не поддающаяся контролю. Сила, которая охватывает тебя, когда вселенная даёт один шанс на миллион, здесь и сейчас, бери или упускай на всегда, подобной щедрости дважды не бывает, и ты это знаешь_ощущаешь, и решаешь сам для себя, готов ли рискнуть, готов ли потом жить с ответственностью за совершённое или за малодушное бездействие. Такое бывает редко, но не почувствовать это событие, трепетным волнением заполняющее обращённое в почти экстрасенсорное внимание тело, невозможно. И тогда остаётся только одно: схватить удачу за хвост или отпустить, на всю жизнь сохранив память об упущенном моменте. Моменте, когда мог проявить силу духа и самого себя, ту смелость и отвагу, которую не проявить в бою — сражаться с врагом ли, с ветряной мельницей ли, — это иного толку мужество. Совершенно другой значимости.
[indent]Катарсис. В его глазах микровселенная, рассыпанная мелкими пятнами по бледно-зелёному осеннему полю; удивительные глаза, в таких утонуть слишком просто, не заметишь, как оступишься и увязнешь в трясине, добровольно сдашься тому, что ждёт в этих глубинах. В этих глазах — доверие. В этих глазах — вера. Они смотрят на Бестужева так, как никто и никогда; он совершенно без ума от Сержа, безмерно уважает Сергея Ивановича, безропотно подчиняется подполковнику Муравьёву-Апостолу, и будь что будет, по правде говоря, он примет любую истину, любой приказ исполнит: остановится, если попросят, продолжит, если позволят. Мишель за свой шанс держится крепко, с осознания единственно верного маршрута их взаимоотношений там, откуда сейчас уезжали, но их тут двое, а, значит, возможности две: теперь же выбор был за другим. Миша знал, что выбор не про Сергея: в отношении самого себя мужчина не умеет делать никаких выборов, но в данный <конкретный> момент Бестужев хочет, чтобы он сам пришёл к выбору, не ради Миши, не ради сомнительного удовольствия, но сообразил уже, наконец, что кроме всех вокруг /отца, брата, России, всего человечества/ есть ещё он сам — из плоти и крови, из человеческих чувств и желаний. Миша готов всю оставшуюся дорогу доказывать ему, что Сергей Муравьёв-Апостол — лучший человек в его жизни, достойный большего, чем нежели та судьба, на которую их обрекли несколько лет назад. У Миши в глазах — его индульгенция [как давно ты не был на причастии, Муравьёв?] и обещание разделить весь этот мрак и пошлость существования.
[indent] А ещё в глазах Миши — похоть. Какая-то инстинктивная, неудержимая, но отнюдь не вульгарная. И её не спутать со случайными бесятами алкогольного помутнения, бессмысленного желания спастись от скуки. Ровным счётом ничего из этого. Покорность и вожделение. Миша, вообще-то, и не помнит, чтобы его когда-либо так сильно тянуло к мужчине [не смутными неуверенными оценками, что 'может быть, да' и при стечении многих_бесконечных факторов] — и щемило сердце от представления, что, если Серж ответит взаимностью, Бестужев раздавит его в объятьях своей клокочущей страстью. Почему это случилось только лишь сейчас? Ведь эта тяга не возникла на ровном месте, она всегда тяжело отзывалась вибрациями в животе и не только, и они не первый раз остаются где-то вместе... Но Мишель знает_чувствует, что это тот самый момент. Какой — смутно непонятно, но упустить его катастрофически боится.
[indent] Он знает, что делает. Ладно, не так: Миша знает, как не хотел бы, чтобы делали с ним — и делает прямо противоположное. Так хотя бы честно, а честность в их отношениях на первом месте приоритетов.
[indent] Миша знает, где трогать. Чувствует карту чужого тела, как своего собственного. У Сержа слабое место — это губы. Так вот просто. Поэтому Миша смотрит на них и сдерживает желание слиться с ними в поцелуе, заклинает их отдать ему команду. Нетерпеливо ёрзает на коленях в поисках чуть более удобной позы, которая бы не сковывала поползновения — ухмылка от этой скользкой иронии пробуждает какую-то новую эмоцию. Это становится не меньше, чем сакральным. И потому тишина между ними звенящая, только интимным шёпотом нарушаемая: даже колосья за бортом не должны слышать, а уж тем более видеть. Но в своей белой рубашке Миша слишком яркий, а Сергей в тени коляски в небрежно наброшенном на плечи мундире слишком недоступный и такой... такой... Хвалёное бестужевское красноречие теряется в простоте головокружительных банальностей:
[indent] — On t'a dit que tu étais très beau? — Последнее, что успевает сказать Мишель до того, как встретить чужие губы в требовательном поцелуе, спрятать лицо в его ладонях/и начать по-кошачьи тереться о них скулами. Сергей разрешает себе потерять контроль. Боже, от этого захватывает дух и теряется самообладание [по очереди, как эстафета], но Бестужеву удаётся прийти в себя, вспомнить, что сам это развязал и предложил, а теперь вот, пожалуйста, дерзай, согласие получено. Ноги становятся ватными, но ещё хотя бы из-за того, что просидел так довольно долго. Не то, чтобы в ближайшее время что-то поменяется, но это объясняет для себя, почему ты так (пере)волновался.
[indent]— Si l'enfer est chaud... — Выдыхает Мишель, обрывая поцелуй, и смотрит из полуопущенных на Сержа в некоторой сиюминутной задумчивости: — Le paradis est-il glacé? — Потому что пускай рассуждает об этом со своим внутренним апостолом, чем говорит Бестужеву-Рюмину о смерти, который в ад не собирается и Сержа туда явно не пустит, а если даже и так, что чем же огонь отличается от ледяного рая? Миша не выдержит холода между ними, а он непременно возник бы, остуди Сергей его пыл и так некстати вырвавшееся признание в большем, чем просто дружба.
[indent]Не позволить ничего сказать более: поцеловать вновь, запустив пальцы в непослушные и как всегда растрёпанные волосы Муравьёва, тянуться дальше_ближе, водя второй рукой по его шее, спускаясь к плечам, невесомо одёргивая рубашку. Мишу ведёт, как никогда не вело даже после ящика шампанского на спор (ладно, не было такого), и он спешно мажет губами по подбородку, шее Серёжи, всё ещё держась за его волосы то ли для своей устойчивости, то ли для направления: вот так выгнись, пожалуйста <зубы прикусывают плечо, но зацеловывают тут же словно извиняясь за несдержанность>.
[indent] Горячим дыханием обжигает его кожу везде, где касается. Шея, ключицы, грудь в разрезе рубашки, что выправляется из штанов, и до того будучи заправленной весьма небрежно.  Горячие руки Бестужева изучают напряжённое, вздрагивающее от прикосновений, тело под рубашкой. Губы целуют наотмашь, куда/как придётся. Наверное, так правильно, потому что очень хорошо; слишком решительно убирает с себя серёжины руки и отправляет их к его же штанам, полупьяно заваливается на руку чуть назад — и наблюдает как кобра, вытянув по струнке пульсирующую шею, — хочет лицезреть всю картину целиком, запомнить эту спешку в неровных и неловких движениях Сержа, провоцируемую желанием. Да, это всё о тебе/из-за тебя/ради тебя, только с тобой, потому что нет второго Бестужева-Рюмина, его Бестужева-Рюмина.
[indent] Настолько его, что даже страшно. Страшно, прежде всего, самому Мишелю, хоть он этого и не хочет признать, страшно, что наутро всё может пойти наперекосяк, страшно, что станет в его глазах жалким, опорочившим себя и их дружбу. Но он предпочитает действия словам, чувства эмоциям, а чувствует он столь много к этому невозможному прекрасному человеку, что это походит уже не помешательство — когда платонического уровня уже недостаточно [все же знают эту грань] и хочется стать единым целым, даже если цена этому — стёртые коленки. Может, Бестужев и не столь метафоричен в письмах, но кончиком языка как пером выводить на нём 'Serge' пока в состоянии.
[indent] Никому никогда не отдавался так, не предлагал ничего подобного, всю жизнь (не так уж и долго) убегал от ошибок, запирая запретное где-то внутри. Знал бы Серёжа, что Мише давно уже в аду место отведено, может, сдался бы раньше; но ничего, прожил <пережил> как-то, поторговался за душу, чтобы в итоге проиграть её в вист [постой-ка, но ведь ты же победил?] невозможному мужчине, желавшему покорить весь мир — и покорив чей-то конкретный тлетворный мирок, вдохнув туда жизнь. Алкоголь убивает рефлекс, но не умаляет самоотдачу, что конвертируется в чужие восторженные стенания. Это лучшая похвала, на которую Миша рассчитывал, но при этом не просил благодарности в ответ: лишь загадочно отвёл взгляд, утирая губы рукавом, потому что, ну, это будет звучать_выглядеть довольно смешно, хоть и правдой, но у него не стоит пьяным в стельку, зато энтузиазма хоть отбавляй. Резкое торможение экипажа явно не хочет поднимать Бестужева на ноги.
[indent]И всё же, когда экипаж останавливается у дома, оба понимают, что пора выходить. Приветствовать хозяйку, кем бы они ни была Серёже, сваливаться спать, в общем, реальность поражает Мишеля как гром среди ясного неба, но не теряя достоинства перед желанием поджать хвост и остаться спать в экипаже, Миша запивает следы преступления шампанским.

... говорить о том, что легло меж нами, так волнительно больно, однако пусть: если все они думали, что всё знали, пусть молчат – ну хватит уже, достали, мне плевать, я вышел за рамки правил,

я отдал тебе сердце
и тем горжусь.
[indent]Михаил Бестужев-Рюмин надирался вот так пару раз в своей жизни. По нему не скажешь, ведь у него при желании и возможности каждый день праздник, но никогда до беспамятства. Да и, по правде говоря, забыть что-то, даже будучи в стельку пьяным, у него тоже не выходило совсем... Какая-то неправильная реакция на алкоголь. Ведь куда проще забыть, проснуться поутру с похмельем, полагая, что последнее событие, отпечатавшееся в угаре, в действительности последнее; посмеяться над собой, со страхом поприветствовать собственное отражение в зеркале и испить с жадности целую бочку колодезной воды. Но эта сволочь помнила всё. Даже если с состоянием было всё очень плохо, Мишель ненавидел то ли молодость, то ли фантастическую свою память за то, что всегда воспроизведённые события — и отвертеться от строгого разговора с самим собой_со своим «чёрным человеком» не удастся.
[indent] Так, чтобы ноги еле несли, он давно не напивался. Миша не знал своей меры наверняка, но по обыкновению просто не налегал на напитки, просто получая удовольствия от процесса и наслаждаясь вкусом. Но сегодня повод был особенный. Не каждый день у лучшего друга рождается сын! Ох, не каждый! Да ещё какой... розовощёкий, очаровательно-пухленький, здоровёхонький [по рассказам самого же Сергея Ивановича]. За такое грех не надраться. Не совсем уверен, что не грех в данной ситуации надраться в борделе, но это уже дело второе... Было особо не выбора, где именно удобнее собраться компании офицеров и не навлечь беду и перессуды за неподобающее офицерское поведение и неуставные отношения. А, значит, можно было выдохнуть и... пустить всё на самотёк. Некоторые вещи невозможно сказать и сделать при иной раскладке. Порой ты просто не имеешь другой возможности — да и смелости не хватает.
[indent] Пользуясь тем, что дворян запрещалось подвергать телесным наказаниям, Михаил Павлович последний раз напивался до полнейшей разнузданности и буянства в Пажеском корпусе — пока та самая попойка не стоила ему замечательной и великой военной карьеры в самом лучшем и привилегированном учебном заведении Российской империи <да и плевать>, — Миша бежал оттуда, как разодранный псами уличный кот, хоронил два года жизни и табели о рангах, без всяких сожалений топтал все надежды отца, лишь бы сохранить себя. Было почти и не грустно всё потерять. Было не стыдно падать на колени, театрально стаскивая с тела рубаху, громко отчаянно хохотать и просить дать шанс доказать, что в седле он держится более, чем хорошо, учитель, поверь <проверь, давай же!>, получить по затылку и, кажется, услышать тихое «прости» и спрятать в жилетке чужака собственные пьяные слёзы безутешного отрока с совершено покалеченной жизнью. А в целом, поводов забываться_зарываться больше не было. Аккурат до сей ночи.
[indent] Девять с лишним месяцев назад у Сержа всё было хорошо. Хорошо и сейчас. Ему не о чем сожалеть, всё у него идеально. И Мишель рядом с ним — верный сподвижник, вдохновитель и вдохновлённый, весь мир в ближайшие годы готов пасть к их ногам, всё невозможное возможно, главное не терять веры, которой у Сержа хватит на целое человечество. Мише не на что жаловаться, у него отличная роль рядом с королём — ну и что, что каждый раз от сомнительной близости друзей у него сердце пропускает удары со скоростью пущенного по воде камушка, пускай взгляд сам собой падает на желанные губы, когда, обнявшись в моменты особой духовной близости, лоб ко лбу, Муравьёв-Апостол бормочет, как любит Мишеля — ему хочется обманываться, что речь-то вовсе не о любви общечеловеческой, и осторожное «я тебя тоже» отлично маскируется в контексте. Иногда Бестужеву-Рюмину кажется, что Сергей Иванович — мудрейший человек на планете, — беспросветно глуп до бытовых вещей, словно все те крестьяне, которых они мечтают освободить.
[indent]Была не была! Бестужев решает так. Aut Caesar, aut nihil. Не попробуешь, никогда не узнаешь, верны ли твои догадки/надежды, а жить в самообмане и дальше не хотелось. Что ж, отлично: теперь ты не знаешь, что делать с правдой. Как распорядиться ею, не спугнуть птицу счастья, а главное — как не утопить себя в стыде и муках совести за то, что, по сути, эгоистично пытаешься вырвать мужчину из жизней двух прекрасных любящих Сержа женщин. Конечно, Муравьёв не ангел, но знают об этом немногие, а иногда и вовсе казалось, что сам он тоже об этом не в курсе, но Мишель безоглядно любит его даже таким, особенно таким. Настоящим. Живым. Человеком, а не мессией и пророком, даже если тому очень бы этого хотелось.
[indent]Полубезумный взгляд Сержа разливает по телу тепло, заливает щёки Бестужева краской. У самого сердце вот-вот наружу выпрыгнет, разорвёт грудную клетку — такую нежность он испытывает к любимому другу, всепоглощающую нежность. Накинуться бы целовать, но медленно и тягуче, обвить руками крепкую шею, почувствовать себя в такой безопасности, под такой защитой, с кем нигде и никогда, да только судьба решает иначе, за оконцами экипажа знакомая хата, с кое-где горящими окнами, ощущение чужого ожидания и серёжиной внезапной отстранённости. Ноги держат предательски крепко, но Миша просто не хочет проблем ни другу, ни себе, и обмякает в руках более трезвого (протрезвевшего?) товарища.  Меньше всего хотелось бы смотреть в глаза хозяйке, с которой по-божески так и не познакомились, но ещё, видимо, предстоит; более всего хотелось спрятать лицо в чужом мундире, будучи безбожно пьяным и беззащитным. Когда голова касается подушки, на мгновение кажется, что приходит забытьё: клонит в сон, тело тает на перине, а с губ срывается непроизвольный блаженный стон удовольствия <тысяча благодарностей от бестужевской спины>, как мягко и хорошо. Улыбка блаженная на губах замирает и вовсе пропадать не хочет; Мишу охватывает дрёма, но в сон упасть всё никак не получается... Слишком ярко помнит произошедшее, слишком сильно теряет связь с реальностью и фантазией: а вдруг почудилось? По пьяной белочке привиделось?
[indent]Но язык по-прежнему слегка вязкий даже несмотря на вылитое в себя шампанское, а перед глазами закрытыми калейдоскоп образов и чужой_родной осоловевший взгляд в полутьме экипажа. Миша абсолютно неправильно счастлив, но не может ничего поделать с этой глупой улыбкой. Была не была? Он должен был попытаться. Если Серж не захочет продолжения, ты хотя бы не будешь задыхаться от ревности и ломать комедию, маскируя чувства. Пойдёшь дальше? Пожалуй, постараешься его отпустить. Или наоборот. Это не зависит конкретно от твоих решений. Просто если «нет», то Мишель раз и навсегда оставит неуместные попытки сближения романтического и оставит их отношения чисто деловыми и дружескими. Ничего страшного. Никаких проблем.
[indent] —Vous êtes sûre de vouloir faire ça, pas de regret? — Сиплым голосом произнёс Мишель, разлепив глаза поочерёдно, привлек к себе внимание подполковника. Вялая улыбка всё ещё кривила рот. Рюмин повернулся на бок, мягко коснулся ладонью лица Сергея. По-русски вдруг сказал: — Мне уже снится твой голос. Я ничего не понял, но было приятно. — Он помнил, что слышал что-то очень приятное, но тихое, а калейдоскоп это перекрыл. Значит, не важно. Речь не об этом. Сна ни в одном глазу всё равно же, а пальцы скользят по ровной скуле Сержа, ласково очерчивая контур. Мишель прикусил губу, произнёс:
[indent]—Ecoutez, je comprendrais si vous ne voulez plus de moi dorénavant. — Так нежно сказал это, так смиренно, хоть нимб над головой зажигай, такой мальчишка самоотверженный. Как Серёжа ему ещё не врезал? Непонятно. Вторая ладонь вовсе не собиралась отпускать чужую руку, которая из объятий Морфея и выхватила с минуты две назад...

и плевать на то, что лежит меж нами, сотни миль — лишь цифра (что болью жжет),
у игры в друзей не бывает правил, кто из нас, не выдержав, проиграет?
что случится, когда я тебя узнаю, тихим «я люблю тебя» сбросив счет?
[indent]Мише было приятно слышать слова поддержки. Приятно было осознавать, что Серж не осуждал его и не порицал, хотя, впрочем, справедливо мог воспользоваться ситуацией, парнишкой, а затем непоколебимо потребовать всё забыть. Нет, не мог. Сергей Иванович был из другого теста слеплен, другими ценностями жил и дышал особенной, всепрощающей атмосферой, которой заряжал всех окружающих, заставляя их чувствовать себя хорошо и уютно. Редкое качество, и Мишель его очень ценил и ревностно оберегал: ни в коем случае нельзя было позволять свету и любви в душе и сердце Муравьёва-Апостола погаснуть; но и не было ничего сильнее на свете, чем Вера подполковника в свои идеалы. Мишель точно знал, что это — самая незыблемая вещь на свете. В России скорее падёт монархия, чем дух Апостола. И этот человек так мило и искренне заботился о его сне, об уюте и душевной гармонии. Никто не делал ничего подобного. Никто не заставлял сердце Мишеля Бестужева так трепетно сжиматься от всепоглощающего чувства благодарности и уважения за одно только это добро и участие. Наверное, это было очень сильное чувство, не похожее на любовь, описанную в романах или в поэмах Шекспира. Речь, быть может, в случае этих двоих шла совершенно о другом, о более фундаментальном и глубоком, зиждившимся на уважении <а также безумном нездоровом влечении>, но Миша не мог найти объяснения: ни один из языков, доступных его пониманию, не передавал того спектра чувств, привязавших его к Сергею и натолкнувшего на своеобразное признание в экипаже.
[indent]— Благодарю тебя, — прошептал Бестужев, млея под бережными прикосновениями. — Если ты откажешься от меня, я потеряю всё. — Потому что ты всё, что у меня есть, хочется дополнить ему, но язык предательски немеет от алкогольной засухи.
[indent]А затем он слушал Серёжу, не перебивая. И смотрел этим влюблённым собачьим преданным взглядом, едва ли не метафорическим хвостом виляя, оттого, с какой нежностью и осторожностью Серж рассказывал ему о своём демоне, который приходилось гнать многие годы. Это было интересно... Выходит, ему кто-то уже нравился? Или он просто замечал, что мужское внимание к нему порой такое же, как к красивой и благородной женщине? Михаил вот замечал это за окружающими. Замечал на разных собраниях, с едва знакомыми лицами и неженатыми участниками, что Сергей Муравьёв притягивает совершенно разные взгляды, а то и сомнительные комплименты. Выходит, замечал и сам Серж. Эта мысль вызвала ещё более широкую, счастливую улыбку, да притом, не спровоцировав ни капли ревности. Миша был горд, потому что искренне считал, что каждый человек в Российской Империи должен любить и восхищаться Сергеем Ивановичем Муравьёвым-Апостолом! Да, это мой лучший друг, и да, это моя любовь.
[indent]И лишь один раз он тяжело вздохнул и собрался с духом ответить:
[indent]— Выходит, тебе повезло с сослуживцами. — По-доброму ухмыльнулся Мишель, возвращая своему виду мудрое всезнающее выражение утомлённого богатым социальным опытом человека. — Будь они все такими, ты быстро бы понял, что однополые связи переоценивают. В армейских кругах они столь же примитивны, как и... у животных. Спроси у любого в Петербурге... А, впрочем, не бери это в свою гениальную голову. — Уже более хриплым тоном закончил Бестужев-Рюмин, подтягиваясь корпусом к подполковнику, и мягко, без напора, поцеловал в расслабленные губы.
[indent]Миша знал, что это было ночным откровением. То, в чём Серж признался ему - такая невинная правда, такое очаровательное бессилие перед собственной натурой. Такая честность не остаётся безответной. Но Миша прячет глаза, утыкаясь лбом в родное плечо, и не может сказать ни слова сверх того, о чём обмолвился секундами ранее. Это было выше его сил. Он не говорил об этом ни с кем и никогда, но эта правда не шла ни в какое сравнение с тем душевным откровением, которым поделился Апостол. Миша поднял голову чуть выше и коснулся кончиком носа его шеи; повёл ниже, тихо вдыхая запах его кожи, стараясь запомнить, будто боясь, что назавтра такой возможности не предоставится... очень надолго.
[indent]Смутное, нехорошее ощущение. Но сейчас было очень хорошо. Всё было будто бы на своих местах — и Мишель тоже был на своём месте. Подле него_рядом с ним. Имея возможность касаться его и держать за руку, млеть под его прикосновениями и ластится навстречу его длинным пальцам своей патлатой головой, которая всегда была столь чувствительной до мурашек. Хотелось довольно урчать, но ни один звук не мог вырваться из груди. Мишель боязливо притих, боясь спугнуть [более выдуманный, чем реальный] момент.
[indent]— Ты ждёшь от меня совета? — Вдруг прошептал он, устремляя взгляд будто сквозь Сергея. Прослушиваясь к его настроению, будто впитывая эту информацию тактильно. Если он запутался, значит, нужна помощь? Как будто Миша такой уж профессионал. Для него не следовать правилам всегда было чем-то естественным. Обладать свободой быть человеком, быть собой и принимать себя. Мишель редко запутывался в себе. Предавал себя ради идеалов и мечтаний того же отца — да; но никогда не забывал, кто он. Зато всегда видел, как его Серж старался быть для всех идеальным, хорошим. И как не получал от этого удовольствия. Не такого удовольствия, которое получал Мишель, выполняя поручения и команды его или Пестеля, просто потому, что Бестужев-Рюмин сам этого хотел. Он улыбнулся и стукнулся затылком о мужское плечо.
[indent]— Я пьяный и безответственный. Я всегда делаю, что хочу, потому что знаю, что никогда не дождусь признания. Ты единственный, кто в меня поверил; Павел Иванович тоже, но я о другом, ты понимаешь. Но знаешь... каждый раз, когда я следовал чужим ожиданиям и старался соответственность, мне было или мне делали больно. Ответь себе честно: ты счастлив, когда делаешь, что от тебя ждут? Если ответ «нет», тогда это самое время заставлять людей играть по твоим правилам. Быть частью твоей жизни. Потому что она твоя: так пожелал Бог. Он даровал тебе такую харизму, какой наделял едва ли не пророков... Так для чего Бог создал человека? Для того, чтобы он в него веровал, был свободен и счастлив. Так будь же, наконец, свободен... Выбери себя, Серж, пока там не осталась одна горечь.
[indent]”Там“ — это в сердце, “там“ пальцы легонько надавливают на грудную клетку и замирают в нерешительности продолжить. Кожей чувствует его сердцебиение. Учащённое. Дыхание неравномерное. Или вовсе замерло? Начать играть по своим же правилам для порядочного и ответственного мальчика слишком сложно. Вернее, кажется, что поздно начинать, но это не так. Лучше поздно, чем никогда — Мишель точно в этом уверен. И готов быть тем, кто будет идти за ним. Готов стать апостолом мессии. Кто не хочет быть Апостолом? Ухмылка на дрогнувших губах. Миша знает, что начать всегда сложно. И потому подталкивает, готовясь к худшему — готовясь к правде, которая ему самому может быть неприятна:
[indent]—Спрашивай, — он от волнения сглатывает. Приподнимается на локтях и чуть отползает в сторону. Ловит удивленный и заинтересованный Серёжи. Идеальные мальчики задают только правильные вопросы. Свободные люди задают вопросы, на которые хотят слышать ответы: — Задавай свои вопросы. — делай то, чего хочешь.

Отредактировано Михаил Бестужев-Рюмин (2020-09-10 23:37:14)

Ошибки на всей шее // что было со мной?
просто     прими    меня,     как    есть.
[indent]Целый ураган, бушующий в груди, норовил вырваться_прорваться наружу: никогда ещё Мишель не был столь растерян, напуган, взволнован и счастлив одновременно. Конечно, его пугало то, что может случиться утром— а произойти могло ровно что угодно; пугало то, что в любой момент Серж имел полное право обо всем передумать и поросить его забыть о произошедшем. Миша точно знал, что даже если не вспомнит четверть вечера и ночи, то никогда не забудет то, что произошло конкретно между ними. Это попросту невозможно, хотя все ещё казалось, что он пребывает во сне. Смелом, горячем сне, которые время от времени находили Бестужева-Рюмина в одиночестве. Никогда бы не подумал, что руки могут быть такой эрогенной зоной: Миша пожимал много рук, но то, как трогал его руку Сергей, заставляло сердце выпрыгивать из груди. Как тогда, после выигранного желания в вист, когда они стояли в сенцах и говорили обо всем и ни о чем, и Сергей вдруг взял его за руку. Да, это был тот самый момент, с которого Бестужев начинал отсчёт своего форменного безумия, обращённого к Муравьеву-Апостолу. Надеясь_уповая на то, что глупая влюбленность никогда не настигнет его, и уж тем более в Малороссии, где он едва ли встретит равную по уму и сословию девушку, судьба распорядилась иначе.  И встретил он вовсе не девушку... а ведь думал, что навсегда избавился от прошлого [которое, впрочем, не выбирал], но оно настигло его. Можно сколько угодно менять место жительства и своё окружение, но от себя ведь далеко и долго не убежишь. Простое принятие себя в прошлом, не таком уж далёком, если рассудить, позволит увидеть скрытые перспективы возможных в обозримом будущем отношений.
[indent]Для того, чтобы принять, нужно это признать. Но как — серьезно, помогите ему подобрать слова, — рассказать кому-то о том, о чем принято молчать, что на деле порицается, но на практике касается всех, кто переступает порог привилегированных военных учебных заведений как ученик. Это... об этом страшно говорить. Ты не знаешь наверняка реакцию слушателя — конкретно его реакцию, как не знаешь ничью другую реакцию. Поэтому никогда не говорил об этом. Никому и ни с кем. Не жаловался, не обижался, лишь долго и тщательно закапывал в памяти самые бесполезные два года своей жизни; в Семеновском полку, несмотря на самодура-командира, было гораздо лучше! Перестав обхватывать колени, как только почувствовал некоторую силу, что исходила от собеседника и заряжала Мишеля на откровенность и бесстрашие, он чуть расслабился:
[indent]— Пажеский корпус, лучшее военное учебное заведение Российской империи, куда я поступил, ведомый романтическими фантазиями о службе и пользе Отечеству... — и даже позволил себе робкую улыбку, которая через мгновение приобрела какой-то сардонический вид: — место похуже борделя, за тем лишь исключением, что шлюхам хотя бы за всё то же самое платят. — Жестко_хлестко, в стиле Мишеля Бестужева, не привыкшего бросать слова на ветер и долго церемониться. Мог, но не всегда хотел. Чаще всего, на самом деле, поступал по-своему. Но это уже другая история, вовсе не о том, как воспитатели заставляли целый день маршировать, а перед отбоем вызывали к себе новобранцев, как продажных девок. А то и не только воспитатели, но и старшие товарищи: с этим, однако, Мише повезло, и дело с сослуживцами ограничивалось обучением французским поцелуям. Кажется, кто-то ему даже нравился... но сейчас Мишель уже и не вспомнит даже фамилию того офицера. То, что внутри похоронено, не привязывало его к воспоминаниям.
[indent]Не хотел бы возвращаться к ним и сейчас, но Серж заслужил немного правды о том, как на самом деле устроена жизнь в царской России, какие нравы среди дворянства скрываются за маской добродетели и целомудрия. Удивительно, как этот мудрейший человек так до сих пор ничего и не понял. Это вырывает из Мишеля вздох умиления. Серж выглядит растерянно и немного по-детски. Как будто узнал, что не существует никакого лешего и мавок, которыми детей пугали, чтобы те не ходили ночью к реке. Серёжа был так впечатлён... и Миша заметил что-то ещё. Всегда замечал, но боялся спросить в открытую или перейти к наступлению, чтобы проверить, — но ему казалось, что Сергей Иванович подавлял в себе ту сторону души, которую влекло к мужчинам. Это не было очевидным, и, вероятно, самого Сержа пугало, но Бестужев это будто интуитивно чувствовал. И вот, наконец, это что-то нашло выход. Муравьёв-Апостол выпустил подавляемые годами чувства и мысли, устремился к новому уровню восприятия_мышления, и Миша, к собственному удивлению, оказался не готов к подобной интенсивности его проповеди. Его риторика и пугала, и завораживала одновременно, но это было именно тем, что Бестужев-Рюмин так любил в Сергее и к чему подталкивал, настаивая на том, чтобы друг использовал свою харизму при любом удобном случае. И все же сам он старался сохранять здравомыслие и не падать в омут этих магических речей и интонаций // старался сохранить себя.
[indent]Ведь клятвы, а особенно пьяные клятвы — это всегда плохо. Любые клятвы, кроме тех, что произносятся перед алтарем Божьим, это плохо. Нельзя ничего никому обещать, даже если очень <жизненно> хочется. Пьяные клятвы связывают кандалами и разорвать их не получится никогда в жизни, если не ценой собственной достоинства. Миша обещает себе не глупить, предпринимая попытки вырваться из транса, но тут же наступает на грабли:
[indent]— Клянусь. Я никогда тебя не предам и не оставлю. — Возможно, пожалеет об этом в будущем или наутро. Но сейчас он и вправду этого хочет. Он хочет быть одним целым с человеком, что заменил ему целый мир <враждебный>, добавив в него буйство красок и возможностей. Мишель так давно добивался его внимания, его любви, его признания, что чувство триумфа окончательно закружило его похмельную голову. — Я сделаю все, что ты попросишь, Серж,— говорит он новую клятву, обхватывая губами его ухо, цепляясь взволнованно дрожащими руками за его плечи в желании быть ближе, упасть в водоворот этих чувств_эмоций, неправильных желаний. Языком его обводит так, что живот сводит новой истомой, пока не сталкивается с его губами. — Умру за тебя, если потребуется... А ты? — Слова теряются в отчаянном поцелуе, скрепляющим эту клятву.
[indent]Миша не вспомнит услышанный ответ, но запомнит клятву свою. Запомнит руки на своих лопатках и острых бёдрах, украденные в полутьме рваные вздохи, так и не ставшие стонами: ни к чему опошлять такую прекрасную ночь, всего понемножку, не сразу; Мишель не готов сейчас дать что-то большее, когда в памяти вновь возникли старые страхи; не здесь и не сейчас, когда на другой стороне хозяйского дома спит его женщина с новорожденным сыном. Нет, Миша по ряду причин не готов зайти дальше [и алкоголь — не последняя из], но если все это — не сон и не пустые слова, они обязательно что-то решат; Серёжа скажет, что им делать дальше, потому что так между ними принято. Если это правильно <так правильно>, то утро все расставит на свои места, ведь в алкоголе на найти истину — он обнажает самое потаённое, инстинктивное; но они люди, и Миша точно знает, что не должен ничего испортить хотя бы до утра. Губы Сержа — сладостно-тягучая патока с горьковатым привкусом дежавю.
[indent]Мишель ни о чем не жалеет.

Отредактировано Михаил Бестужев-Рюмин (2020-09-28 15:06:58)