Снились Николаю все эти дни дурные сны. То матушка, спаси Господь ее от всяких болезней, умирала на глазах, то Александра на поле сражения разрывало снарядом. Несомненно, известия с военных сцен, обсуждаемые в Петербурге, откладывали сильнейший отпечаток на мировосприятие Николая. Он крепился духом, боясь показать свой страх, который из ночных кошмаров стал преследовать его ежедневно в минуты, когда он оставался в классной комнате один. Под любым предлогом, даже рискуя навлечь на себя гнев учителей, Николай желал видеть возле себя хотя бы одну живую душу. Михаилу о своем страхе потери любимых ему людей, Коля не говорил, брат и без того места себе не находит, мрачнея после писем от императора еще больше. Матушка призывала их двоих учиться прилежно, исполняя тем самым свой долг перед Отечеством, да куда там. Балугьянский усыплял на своих уроках своим монотонным чтением, Шторх и вовсе вызывал в душе тоску и зевоту, которую оба братья давили с прилежным старанием. Будь они не ладны, эти сочинения греков, думал Николай, откровенно бунтуя против заведенных порядков. Его друг Владимир Адлерберг вовсю уже бил француза в составе Литовского полка, о чем писал восторженные письма, а он? Коле ничего не оставалось делать, как отписывать другу, что вот-вот и он обязательно встанет плечом к плечу со старым приятелем, наподдаст Бонопарте. Но время шло, а император строжайше запрещал братьям являться на поле брани, хотя Николай неоднократно просил его дать разрешение. Сидеть тут, в Петербурге, вовсе стало невмоготу, когда фельдфебели стали привозить дурные вести из Москвы.  Словно ощущая гнетущую и тревожную обстановку во дворце, небо Петербурга каждодневно принялось поливать вымощенную площадь за окнами, заготавливая грядущей осени мокрую кровать. Миша, его родной и горячо любимый брат, разделявший его стремление оказаться в театре войны, стал каким то отстраненным, много и по-долгу где-то пропадал, а когда Коля его расспрашивал, то брат отшучивался. Но надо знать младшего брата, чтобы заподозрить неладное в этой беззаботной улыбке. Неладное не заставило себя ждать. С вечера оба брата, помолившись и приготовившись ко сну легли в полной тишине. Ни тебе пересказа прошлого дня, ни горячих споров о ходе войны, ни заверения, что  Бог поможет, ничего. Коля долго ворочался, от сырости истопили печи, окна распахнули, но воздух стоял затхлый, пахло конским навозом и преющей травой. Проворочавшись, Николай уже было подумал, что разбудит Мишу, не спать, так вместе, но то ли дрема его все таки сморила, то ли усталость прошедшего дня, только проснулся Коля от хлопнувшей двери. Сквозь сон Коля уловил первую разумную мысль, что Ахвердову не спится, вот и бродит,бдит воспитанников. Выпутавшись ногами из ночной рубахи, Коля подтянул вторую подушку ближе, зевая и гадая, сколько осталось еще до подъема. В щеку уперлось что-то острое и колкое, но не перо, как могло показаться. Нашарив в темноте причину, Николай не мало удивился, найдя конверт. На ощупь вовсе не плотный, в темноте не разобрать ни строчки.
- Миша?  - шлепая босыми ногами по стылому полу и продирая глаза, Коля кинул туда, где стояла кровать брата, подушку, производя тем самым пробуждение.
- Ничего не видно....вставай Мишка, Ламсдорф на пороге, - потирая голые пятки о ноги, чтобы не стыли, Коля прильнул к окну, пытаясь разобраться в полумраке петербургской ночи в написанном. Михаил почему то не отвечал, даже мнимая угроза Матвеем Ивановичем не возымела эффекта. "То же мне, солдат", мелькнуло снисходительное в голове Коли, но вот и первые строчки письма. Почерк брата, хоть он им не доволен, но у Николая самого не краше. По мере того, как до сонного мозга доходила прочитанная информация, глаза округлялись и руки начинали дрожать. Коля не дочитал последнюю строчку, бросил письмо, метнулся в потемках к братской крови, ударившись больно мизинцем о прикроватную тумбочку. Шикая от боли и шаря по пустой койке, Николай позвал еще раз, но уже громче:
- Миша, это не смешно вовсе! - в голове одна мысль натыкалась на другую, звать на помощь и поднимать всех губительно, это ли ни шанс уйти из под осточертевшей опеки. Если Михаил смог, то чем Коля хуже. Больно кольнуло обидой в груди, что с ним не поделились планом, но разжевывать это переживание было некогда. Метнувшись к двери, Коля выглянул в пустой коридор, его встретила только тишина, да далекий бой часов.
- Безумец, - как был, в ночной длинной сорочке, босиком, Коля бросился в ту сторону, что вела к выходу, надеясь всем сердцем, что не опоздает. В той зале, что заменяла им классную комнату царила такая же темнота и тишина, белели кусочки мела на доске, карта их огромной Родины, которую Михаил собрался защищать и портрет Александра выделялся в золоченой раме аккурат напротив запыхавшегося князя. Николай сглотнул ком в горле, понимая, что опоздал. Его брат, его единственный близкий человек, который был ему ближе, чем прочие,вот так запросто оставил его одного. Потянув себя за лохматые кудри, отрезвляя мышление, Коля рванул к той двери, что вела из класса к проходу в крыло матушки. Если свернуть налево, то можно попасть на те лестницы, которыми пользовались лакеи и слуги.
- Миша! - уже с некоторым отчаянием, Коля бросился вниз по ступенькам, прижавшись однажды к дверному проему, когда ночной караул бодро прошел мимо.  Он застиг брата на хозяйственном двое, точнее сначала увидел фигуру, до боли знакомую, вытянувшуюся за это лето, в сумраке лета отливали светлым пятном волосы, а эту походку Николай не спутает ни с чьей во всем мире.
- Вернись, болван!- эхо разнесло по стенам и подняло в небо то отчаяние, с которым Николай смотрел в след брату. Он еще минуту топтался на дереве пола, а после ринулся догонять, шлепая по сырой земле.
- Этого я тебе никогда не прощу! Собрался в армию без меня ! Ты даже не знаешь дороги до Москвы!  - нагнав Михаила, Коля резко дернул его за плечо, понимая, что аргумент про дорогу так себе. Но гордость не позволила снизойти до прошения, даже если ты стоишь в исподнем, а ветер задувает под подол сорочки.

Для ночи уже дважды ему указывают, что он не нужен. Коля обладал по природе своей, еще не изведавшей ничего крепче, чем гнев учителей и матушки, очень ранимую душевную организацию. Няня Лайон воспитала в нем чувственность, которая нынче во дворе сыграла с ним злую шутку. Он моргал и не верил своим глазам и ушам. Его родной брат действительно готов был вот так запросто оставить его одного. А плевал он на всякие подвиги, Мишу могли там убить. От обиды на брата к голове подступил жар, руки сами сжались в кулаки, не будь он великим князем, если тот час не оставит упрямца одного, а утром не попросит матушку жить отдельно. Хоть в этом сарае, хоть где. Отмахнувшись не слишком удачно от руки брата, что толкала, Коля поддается великой и могучей физике, падая ничком на грязь. В голове загудело и зубы больно клацнули друг о друга, напоминая разом о Божьей каре за обиду на непутевого брата.
- à la perfection! - кое-как поднявшись, Коля покрутился, чтобы рассмотреть потери. Теперь он напоминал крестьянского дурачка, которых у церквей полон приход. Вся спина черная, волосы слиплись от грязи, единственным чистым пятном осталась грудь. И лицо Николая, белое не от холода, а от страха. Некогда было вздыхать и искать виноватых, голоса усилились, а нижние этажи дворца озарил яркий, желтых свет. Где-то залаяла собака, разбуженная человеческим криком, строились и кричали "Тревога".
Не долго думая, Коля рванул к дальней пристройке у угольника, что выпирала  своим косым деревянным боком. Низкая, едва приметная в кустах крапивы дверь вела в дровницу, откуда летом выносили поленья на истопку для нужд слуг. К осени эта пристройка пустовала, до первых заморозков дворники там хранили метла и лопаты. А еще два года назад там жили щенки. Но Мише об этом знать не обязательно, Коля бежал, даже не обернулся, пусть братец сам расплачивается. Дел натворил, да еще его виноватым сделал. Коля натянул рукава сорочки до пальцев, втянул голову, слишком жалилась крапива, даже через ткань, дернул на себя скрипучую низкую дверь, постоял у темного входа секунду, словно набирался духу, а после нырнул в убежище. В недрах дровни пахло березовой смолой и вениками, пол колкий и шершавый, но тут теплее, да и не станут его искать точно. Пригнувшись, на ощупь, Николая пробрался вглубь, отыскал на чем посидеть, потер ушибленную в потемках коленку, но и только. Затаив дыхание, он вслушивался в топот, голоса, что уже были вовсе рядом, ждал с минуты на минуту, как начнут бранить пойманного Мишу. Обида не отпускала, к тому же Коля перепугался до дрожи, если не за себя, то за перспективу хоронить младшего брата. Он прикусил губу, чтобы не падать в ту пучину отчаяния и страха, что всплывала всякий раз, когда вспоминались похороны папы. От чего то вспомнился холодный лоб и впалые щеки, которые непременно надо было целовать. Обняв свои колени и бесполезно вглядываясь в темноту, Николай вслушивался в голоса, гадая, когда все разойдутся. Если так пойдет и дальше, то к рассвету сюда явиться кто-то из черновых слуг, вот и весь побег. Рядом завозились мыши, напуганные ночным гостем. Захотелось пить и согреться, потому что промокшая рубаха противно липла к спине. Стараясь не думать о дальнейшей своей судьбе, великий князь отогнал от себя и мысли о брате, которые были самыми обидными. Не жалеть себя, но понять Михаила, призывало сердце, не даром ведь тот умолчал, не поделился, значит вырос уже, значит так велено будет Богом. Если матушка и правда позволит, Коля занял бы тот пустующий кабинет у библиотеки, там мало места, но на кровать и стол хватит вполне. Ему уже шестнадцать, сколько можно жить бок о бок с братом, имея при этом какую то негласную ответственность за него перед остальными членами семьи. Костя поддержит, стоит ему все пояснить, брат поймет. Но не император. Коля поковырял в темноте большой палец ноги, собираясь написать утром если не письмо, то трактат, сравнив их жизнь с Мишей с жизнью двух греческих братьев, чья судьба была строга. Рано или поздно тем пришлось расстаться, а что там было дальше, Николай не дочитал. Отлепив с ногтя грязь, Коля вздохнул. Может, он не такой уж хороший брат? Надо было спросить у милой Анны, если судьба сжалиться над ним, он выберется из этого сарая, он обязательно поговорит об этом с сестрой. Стало жалко матушку. Кто поддержит ее в период, когда сыновья отдаляются друг от друга? Впрочем, Коля лгал себе сейчас. Не так все. Кого она выберет любимым? Не Колю, ответ очевиден. Может он и не нужен им никому? Привстав и прислонившись глазом к щели в стене, Николай рассмотрел, как на площадке уже выстроился караул, с факелами и ружьями на плечо. Офицер указывал во все стороны, куда должны пойти с осмотром солдаты. Где-то совсем далеко, на парадной лестнице, по ту сторону замка послышалось " Николай Павлович!"...
Началось. Коля вернулся быстро на свое место, заткнул руками уши, не желая вовсе слышать ни своего имени, ни прочих звуков. Раз такое дело, он даст деру с рассветом, отправиться куда глаза глядят, будет один, зато никто ничего не скажет ему, не накажет, а Бог смилуется, возьмут солдатом. Брат будет до самой кончины корить себя, винить в том, что Коля исчез, да откуда ему будет известно, что тот уже побил француза, стал генералом и живет себе с невестой счастливо. Конечно, он будет тосковать по матушке и прочим братьям, но не по жестокосердному Михаилу. Решено. Коля перекрестился, когда рядом протопало что-то, да так, что стены затряслись. Его звали вновь и вновь, да только звали и Мишу, крича во всю глотку уже. Кажется, разбудили всех дворовых, мужики и бабы начали забираться в постройки, охать, кто-то ныл, словно упокоились уже оба Романовых.
- à la perfection! - заладил уже шепотом Коля, щупая перед собой поленья, чья кладка была до потолка, спрятаться тут можно было, если втиснуться между двумя рядами.

Коля ничего не видел, только слышал, как Мишу нашли. Точнее радостные крики гренадер, что караулили в эту смену покой во дворце. Те, видимо, более радовались тому, что живы останутся сами, попустив в службе промашку, те исправились, найдя хотя бы одного беглеца. А где один- там и второй, Бог не выдаст, свинья не съест. Это Коля услышал, когда служивые проходили совсем рядом, шаря палками в высокой траве по кустам. Затаив дыхание, он молил Господа не о себе, но о несчастном ротозее, брате, что попал в неприятность. Уже и обида прошла, гордость вовсе молчала, лишь стыд за свою трусость и безответственность, которые нынче пугали Николая больше розг. Разве так его воспитывали? Бросать брата и товарища в беде - преступление, страшное своей карой и грехом перед Богом. Что скажет о нем нянюшка, его добрая, милая Лайон, которая вручила ему ключи от Веры и познания Божьей милости? Она не будет горда своим Никки. Коля нахмурился и решительно полез обратно, да зацепился подолом сорочки обо что-то острое. Дернул раз, другой, ткань затрещала, но вот она- свобода, да только вместе с ней распахнулась дверь дровника, яркое желтое пятно света ударило в глаза до слез, Коля зажмурился, отмахиваясь от въедливого света. Их кучер, Ефрем, добрый, пузатый мужичок, у которого сын недавно народился, все светил в лицо находки да охал.
- Батюшки Святы..нашлись, ваше высочество..нашлися!! Ох ты, горюшко какое..озябли..как есть, синюшны все...погодите ка...Эй..люди...нашлися!! Господи, радость то какая! - Ефрем кое как пролез в глубину  дровницы, задевая пузом своим поленья, причитал и молился, на ходу скидывая с себя безрукавку, да кутая в нее великого князя. От Ефрема пахло хлебом и овсом, его борода щекотала нос и щеки, когда Колю на радостях решили обнять, позабыв все приличия, ведь тот возил их с тех пор, как оба научились смирно сидеть в повозках. И не были ни дня, ни минуты, чтобы кто-то заменял возницу, всюду Ефрем управлялся сам, не доверяя даже почетные выезды. На такой случай у него хранилась, аккуратно сложенная в сундуке и тканью белой обернутая форма, шибко красивая, чтобы такую красоту всякий день носит. Ефрем всхлипнул украдкой, шапкой утер щеки, а сам Николая не отпускает, кутает того в безрукавку. Гренадеры толпились у входа, дровница мала была, ветха, того и гляди от одного Ефрема развалиться.
- Пусти, ну, не сбегу уже,- Николай еле вырвался из душащих богатырских объятий Ефрема, еле выбрался на воздух, где его молча окружили радостные солдаты и офицеры. Бабы с кухни бежали на перегонки с крынками молока и булками, кто-то тащил одеяло, все дворовые выстроились около того входа, где Матвей Иванович в красном домашнем халате и тапках учинил расправу над своим воспитанником.
- Матвей Иванович! Мой брат не виноват, ни в чем не виноват, прошу, отпустите его! Я его уговорил, с меня и спрос! - вот всем дворовым потеха, до конца жизни вспоминать будут, как великим князьям уши дерут да отчитывают. Николай, весь грязный, в паутине и в волдырях от крапивы, умоляюще смотрел на Ламздорфа, готовый каяться до скончания века, лишь бы Мишу отпустили.
- Ко мне, немедленно!- говорил Ламздорф сухо и коротко, словно не с обычными детьми, а солдатам приказы отдавал. Да и хоть бы солдатам, Коля сейчас от стыда готов был провалиться сквозь землю, дыра на сорочке открывала все тылы, если можно было так сказать о заднице, лишь бы уйти с проклятого двора. Матвей Иванович окинул второго воспитанника каким-то разочарованным взглядом, не обещающим ничего хорошего и первым покинул сцену. Занавес. Коля кутался в безрукавку и держал второй рукой ткань сорочки, не для того его Ламздорф воспитывал, чтобы тот задницей сверкал при черни.
- Письмо...Миша, - до Николая только сейчас дошло, что он оставил неопровержимые доказательства собственной лжи где-то там, в их комнате, но делать было нечего. Матвей Иванович шелестел подолом халата впереди, Ахвердов в ночном колпаке и с бледным от страха лицом уже уводил Михаила в другой коридор, в спальню, опасаясь гнева Ламздорфа не меньше мальчишек. Коля улыбнулся Михаилу ободряюще и зашлепал по коврам за Матвей Ивановичем, чьи покои находились совсем в другом крыле, подальше от детской суеты и шума.
Ни диалога, ни сносного монолога у них не получилось. Матвей Иванович пропустил Николая в свой кабинет, захлопнул громко за собой дверь и молча указал на стол пальцем. Мишино письмо белело на зеленом сукне, как какое то проклятое клеймо, обличающее во лжи Николая с братом. Коля проглотил все то, что успел напридумывать, пока шел сюда, такого он не ожидал, до последнего рассчитывал, что записку не найдут. Глупец и растяпа, по делом его накажут.
Вернулся Коля когда уже и петухи свое отпели и утреня прошла, да завтрак окончился. А есть жутко хотелось. Он осторожно прокрался в спальню, опасаясь, что Михаил отсыпается после ночных приключений. Плюхнулся в чем и был, лицом на подушку, зажмурился в мягкой чистоте и вздохнул, готовый не то реветь, не то кричать криком от обиды. Задница горела нестерпимо, рука у Матвей Ивановича тяжела была, порол он с особенным наслаждением, поучая и приговаривая. Никогда его Коля не видел таким злым, как нынче, и не кричал он вовсе, а спокойно пояснял, разбавляя свою речь ударами. На двадцатом сломался прут, взяв другой, Матвей Иванович пояснил, что возраст у Коли уже не тот, чтобы по углам ставить и пороть, да он сам нынче определил себя перед прочими несмышленым недорослем, лгущим наставникам своим при прочих.
Лгущим. Коля прикусил подушку и сглотнул противный распирающий ком слез в горле. Все обернулось хуже, чем Коля предполагал. Задница заживет, не впервой быть поротым, а вот то, что Матвей Иванович пообещал донести матушке о том, что сыновья ее, вопреки запрету императора, решили побег учинить, тем самым необдуманно подвергнув риску себя, это решительно меняло дело. С Ламздорфа станется, он вывернет дело так, что им двоим запретят и из дома выходить. Кулак врезался в матрац, кровать жалобно скрипнула, словно сочувствуя горю Никки.
- Пятьдесят листов в собственном изложении измышления и покаяние в вине своей.. Пятьдесят! А если я не ощущаю ни вины своей, ни покаяния не прошу ? - крикнул Коля, заерзав в кровати и сбрасывая с себя испорченную вещь. Вытащив простыню, он обмотался ей, словно греческий патриций и прошествовал к закутку, где за ширмами стоял умывальник.
- И не сожалею!-  крикнул он куда-то в потолок, намыливая усердно шею и руки.
- но сидеть в ближайшую неделю с вами за одним столом, Михаил Павлович, я тоже не смогу... по очевидным обстоятельствам,-

Коля нещадно трет шею, до  красноты и ссадин, словно хочет выместить все негодование на собственной шкуре. Защипало глаза то ли мыла, то ли от слез. Нынче у него столько поводов для них, а прикрытие одно и слабое. Щелок въедается и оставляет после себя ничего, пустоту, в отличие от слез - после них на душе мерзко. Ноги стынут снова и снова за уже вторые сутки, по ним стекает струйки грязной воды, ты вроде и великий князь, но приучен с малых лет к простому - помыться сам, начать бриться тоже, не ожидая теплой воды или лакейской помощи.  Бедра и зад защипало, плевав на боль, Коля упрямо стал возить мочалом и там, куда дотянулся трижды проклятый Ламздорф. Бросив под ноги рваную сорочку, за которую тоже влетело, ведь "страна в сложном положении и спать вы нынче будете в чем найдете", Коля с радостью потоптался на ней, взрослеть, так основательно и сейчас, бунтуя против всех этих рюшей и детских правил. Вопрос брата заставил хмыкнуть. Вот откуда в Мише столько наивности? Иногда Николай удивлялся, как та уживается в разумностью и рассудительностью брата. Нет, это Коле положено эмоционально долбить друзей по лбу, кричать и полагаться на свой титул, да на милость Господа, который уберегает и его и друзей его от случайностей и травм. А выходило, что Коля уже пережил все это самостоятельно, а теперь переживал заново вместе с братом.
- Соврал? В чем же? Я бросился за тобой, вместо того чтобы будить караул и звать на помощь....я позавидовал, не захотел делиться с тобой славой, пусть и такой ... сомнительной...испугался, что ты затмишь меня...а еще, что мне придется тебя хоронить...не очень, знаешь ли, хочется целовать тебя при всем честном народе и отпивать,  - выругавшись тихо, так как это делал Ефрем, когда лошади упрямились в непогоду, Коля смахнул наспех кровь, набежавшую из ссадин. Бывало и хуже, но к черту разодранную задницу, когда на душе скреблись кошки. Хотелось орать, ухватить за грудки этого упрямца и швырнуть о стену, да так, чтобы зубы разлетелись по полу.
- Я ничего не думаю, я наказан по заслугам, с тебя еще спросят, будь покоен. Он не зря тыкал твоим письмом мне в лицо...Только толку? Ты напишешь завтра точно такое же в надежде, что Саша сменит гнев на милость...очень серьезный поступок великого князя, - нисколько мне смущаясь своей наготы, Николай прошествовал к стулу, где еще с вечера аккуратной ровной стопочкой лежала его форма. То, что он перешел на имя брата, тем самым нивелируя его значение, как императора,говорило лишь о крайней степени раздражительности. Коля опасался, что называя вещи теми именами к которым оба братья привыкли, он не достучится до сознания Михаила, а так у него был шанс, минимальный и очень рискованный. Миша мог отдалиться вовсе, замкнуться в конце- концов, и тогда у Николая не осталось бы ни никого.
- Всерьез..что ты подразумеваешь под этим словом? Мы росли вместе и едва ты появился на свет, мне внушали, что я, как старший брат, обязан оберегать тебя, заботиться и отвечать за нас двоих. Только немой не кричал о твоем порфирородном появлении на свет,  пальца путались в складках, тщетно пытаясь завязать галстук, натянуть штаны, расправить рукава. Николай поджал губы, заметив на тумбе яблоко.
- А я никому не верил...считал тебя самым близким, кто был после отца... думал, раз его не стало, а Саше некогда...то, может я сгожусь на эту роль, - яблоко влажно и громко хрустнуло, Коля откусил почти половину, зажевывая непрошеную горечь слов и пустых обид, что рвались наружу.
- Но...видимо, не судьба, - понимание, что тот, кого ты всегда воспринимал за ребенка, а нынче вырос, приходит неохотно и с болями. Сердце гулко ухало, видеть и слышать никого не хотелось, усталость боролась к ознобом и оба эти врага разом сговорились и обрушились на Николая. Он ясно и так отчетливо ощутил себя одиноким по сути своей, что даже не взглянул на Мишу, когда уходил. Видеть и объясняться с братом не хватило сил, поскольку Коля отчаянно боялся услышать всю правду вслух. С их детством окончено, с их прежней радужной жизнью тоже. В классе на лекции по юриспруденции Коля отсел подальше, ссылаясь на первые признаки простуды, он заявил Балугьянскому, что опасается заразить брата, а на самом деле все еще избегал разговора с Михаилом. Прав был Матвей Иванович нынче ночью, выговаривая Николаю за недальновидность и неразумение, очерняющие прежде всего его самого. Михаилу то и в привычку вхоже давно, что малым не доделано, то страшим доделано будет, а потому и вольности такие попускать не будут впредь. Ткнувшись носом в тетрадь, Николай попробовал вникнуть в суть проблем законов российских, да мысли уходили в никуда. Болело не только тело, но и душа, доверившаяся и лишенная сейчас всяческой опоры.С обеда Николай отпросился вовсе, отказавшись даже покидать класс, неохотно отвечая на все расспросы о здоровье, он пообещал сытно перекусить в полдник. Сочинение для Ламздорфа не шло, писалось мало и по слову, как Николя не старался найти в своем поведении вину, он не мыслил для себя иного, чем идти за братом. Но Матвей Иванович попрекал за это Николая неоднократно, упоминая, что слабости в сим деле только мешают, великие полководцы не считались ни с матерями своими, ни с братьями. Покусав кончик и без того замусоленного пера, Коля вывел единственный тезис в тетрадке "Корень блага душевного зачинается в любви родственной, без оной даже великие свершения и победы ничтожны ", подумал и перечеркнул, слишком высокопарно и глупо. Глупо верить тому, кто в тихую бегает на фронт, позабыв о той самой любви.

Не поверив своим ушам, Николай невольно привстал, захлопал ресницами, растерявшись было и уставившись на брата. того горело лицо, как бывает обычно, если Матвей Иванович злился и прибегал к иным, чем слова, воспитательным мерам. Ко всему прочему, сказанное Михаилом вслух задело больнее, чем несправедливость воспитателя. Перо треснуло в тисках пальцев, брызнув чернилами на руки, одежду и чистые листы. Коля прикрыл глаза, ощущая, как мелкие капельки стынут у него на лице и засыхают. Уставший, голодный, измученный болью и своим унизительным положением, Николай посчитал, что на сегодня с него хватит. Раз Богу так угодно, он доведет начатое до конца, раз Миша так упрям и так слеп, то пусть остается при своем, но битый. Разница в росте позволяла Николаю взять реванш, но силы подчас в шуточной борьбе между братьями были равными. Миша юркий, выносливый, мог постоять за себя, да только вспомнилось об этом поздно. Николай в два шага преодолел расстояние до стола брата и с силой, на которую был способен, выволок его за шиворот, встряхивая и заставляя встать.
- Предать?! Много ты в жизни своей видел предательства, чтобы обвинять меня ?  Быть может и перед Матвеем Ивановичем я тебя предал, подставляя спину за нас двоих?- зло просипел Николай. Его голос ломался, взрослел и случалось это так резко, что в периоды особого волнения великий князь хрипел. Изменения эти были закономерны и от природы, но Николай стыдился этого даже больше чем интимных и ставших такими насущными потребностей организма. Чем дальше и взрослее становился Николай, тем острее ему казалось, что они с Мишей отличны, вовсе не так схожи, как всегда. И поделиться с братом о сокровенном уже не получалось, стыдно, да и не поверит он. Ни с кем нельзя было поделиться, хотя вот Ахвердов ни раз пытался обсудить с воспитанником своим за тактичной беседой все прелести от взросления, но Коля отрицательно мотал головой и врал, что ничего с ним по ночам не случается. Доврался до того, что донесли матушке, которая не задумываясь собрала лейб-медиков, ополчившихся на самое святое для Николая. Напрасно Николай уверял, что все с ним нормально и от женских прелестей, кои видел на картинках в библиотеке не только щеки краснеют, Ахвердов уже в натравил на подопечного лекарей, которые надолго отбили у Коли желание врать.  Костя над ним долго смеялся, весь вечер язвительно подмечая, что наследников у Романовых будет хоть отбавляй, помощи со стороны не потребуется. Коля краснел, стараясь придать шуткам брата меньший вес, уже благодарный тому за то, что выслушал и посоветовал. Конечно, Костины советы не предполагали совместного участия в столь деликатных делах Михаила, да и найти уединенное место во всем дворце - задача не простая, вот тут и начались эти трудности взаимопонимания с младшим братом. Николая и самого раздражало, что все происходит бесконтрольно, не по его воле, хотя, стоило признаться, детские игры и увлечения уже не привлекали его. Он взрослел не только физически, его тянуло к Александру, стали интересовать взрослые беседы, в которых он бы имел успех, Коля уверен, но из-за Миши его продолжали причислять к младшим. Анна смеялась над неудачными попытками Николая выглядеть старше, а когда тот попытался обсудить с ней вопрос ухаживания за понравившейся дочерью фрейлины матушки, то засмеялась так звонко, что в ушах зазвенело. Девчонки. Коля понял, что с ними надо обходиться как -то иначе, но как? Брату они не нужны вовсе, вон двигает своих оловянных офицеров и конницу, да мастерит что-то из дерева. Но кто бы мог подумать, что в чем-то значительном Миша опередит Николая. Сама эта решимость, на которую была способна только детская отвага и безрассудность вызывали в Николае то ли зависть, то ли тоску по утраченному. Он обреченно понимал, что плотские утехи не приносят ничего хорошего, да и Ахвердов предупредил о всяческих болячках, а Саша вовсе повелел отвести Николая в лечебницу, где тот на натуре мог убедиться в пагубности разгульного образа жизни. Коля после того раза неделю не разглядывал картинки в библиотеке и на фрейлин матушки глаза не поднимал. Перемены, что происходили с ним стали происходить и вне его, а тут еще Наоплеон, будь он не ладен. Менялось все, к чему так привык Николя,от привычки в его доме говорить на французском, до взаимоотношений с братом. Наступало время, когда еще немного, и он, как великий князь, должен занять некую должность возле Александра,верой и правдой служить Отечеству. Не хотелось взрослеть. Просто потому что матушка не молодела, Саша тоже с войной и годами менялся, а Константин отстранялся. Анна, их славная и любимая сестра, руки которой уже просили, была последним кирпичиком, хранящим этот детский мирок. Но и он вот вот должен был выпасть.
Коля оттолкнул Мишу от себя, резко и с размаху, не успев отклониться от тычка в грудь. Дыхание перехватило, но еще больше в груди заклокотала злость, душащая и ослепляющая. Миша, его любимый брат, хотел разрушить эту выстроенную идиллию раньше сроков, хотел все изменить сам, без согласия. Николай бил не глядя и сам не уворачиваясь, на удивление вообще не ощущая боли. Единственным и очевидным сейчас казалось- вытрясти из головы Миши всю эту дурь о побегах и войне, заставить его вернуть утраченные крохи убегающего детства разом. Коля шмыгал разбитым носом, упираясь и не выпуская брата из цепкой хватки, их так и обнаружил Ахвердов, катающихся на полу классной комнаты.
- Прекратить, немедля! Как вы осмелились! - мужчина оттащил нависающего сверху Михаила, который вцепился в горло Коли. Кажется тот даже что-то говорил, но Николай слышал только биение собственного сердца в ушах. Ахвердов передал брата набежавшему караулу, а сам вцепился в Колю, поднимая и тот час встряхивая. Старик хоть и  выглядел тощим и сухим, как палка, но не утратил ни силы ни ловкости в руках.
- Ваше поведение не достойно вашего титула и того доверия, что Его Величество вам оказывает...приведите себя в порядок. Оба наказаны, отведите великих князей в их покои и не выпускайте до особого распоряжения,-  зло прошипел Ахвердов, тряся Николая за плечо и дергая за оторванный борт мундира. Коля утер нос рукавом и зло взглянул из-под намокшей челки  на брата, которому тоже знатно досталось. Пройдя мимо, Коля специально задел брата плечом, отталкивая того с дороги. Уж если тот просил войны, то будет ему война.Жаль только, что придется сидеть с этим доморощенным воякой под арестом.

Кабинет воспитателя за эти годы не менялся, разве что на полках становилось все больше книг. Большой и светлый, с тремя окнами, выходящими в сад, из которых летом лился солнечный яркий свет, что разливался теплыми горячими полосами по узорчатому паркету. Вдоль всех стен, кроме той, что занята была большим камином, стояли книжные шкафы, доверху заполненные книгами. В них те стояли в абсолютном, не изменном порядке, отражая саму сущность принципов воспитания великих князей -порядок и подчинение, всякое инакомыслие давилось в зачатке еще с самого первого дня обучения, дисциплина была на первом месте, а этикет - важнейшая часть, соблюдать которую требовалось даже находясь наедине с братом или сестрой. Нет ничего, ни одного воспоминания, отличного от другого, в котором все было бы иначе. Дни тянулись за днями, кабинет не менялся, равно как и его обладатель. Николай выучил за столько лет каждую щербинку на стенах, каждый уголок, даже помнил порядок книг, ведь надо же как то отвлекаться, пока тебя отчитывают, распекая на все лады. Матвей Иванович не утруждал себя выбором слов, был, как и вся Россия, ярым сторонником розг, как неотъемлемой части воспитания, поэтому широкую скамью убирать не спешили, даже когда его воспитанники подросло. Она так и стояла в назидание в дальнем углу рядом с ведром, откуда торчали приготовленные и вымоченные ивовые прутья, для пущей острастки на стене, над камином, аккурат напротив глаз висел портрет императора. Стыд в этих стенах выбивался всеми возможными способами, а титул и возраст Николая с Михаилом становился лишь предлогом для абсолютной строгости. Коля помнит этот шкаф, на его полке красовались когда то три фарфоровые фигурки пастушек с овечками. Ему было, как сейчас Михаилу, а латынь ему казалась ( да и по прежнему кажется) самым бесполезным, самым ужасным предметом, который могли выдумать люди. За отказ выучить целую страницу непонятного текста, который Николай озвучил вслух, аргументируя свое нежелание сомнением в надобности изучать то, что пригодно было только в бабкин век, Ламздорф приложил воспитанника головой о шкаф в неистовом гневе, вызванном более сомнениями юнца в компетентности своего преподавателя. Не рассчитал сил и фарфоровая жительница упала, разбившись.
А в том углу он простаивал часами на гречке, когда мальчишеские шалости заходили слишком далеко. Разбитые вазы, окна, коленки - вся живость и несдержанность так же выбивались из натуры Николая,   давая ему понять, что выход у мальчика только один.
Но он никогда не был тут вместе с Мишей. Странная привычка Матвей Ивановича наказывать братьев по одному нынче была нарушена. Николай стоял, шмыгал разбитым носом и следил за каждым движением Ламздорфа, чеканившего шаг у стола, словно пытавшегося вбить и этим методом простые и очевидные истины. Коля прятал упрямый взгляд за челкой, не боялся, но испытывал горькое чувство несправедливости, безвыходности, которые навалились всякий раз в этом кабинете. Опасался лишь одного, Матвей Иванович в пылу гнева любил находить поводы для ужесточения своих экзекуций, за всякое слово против мог выпороть так, что после и сидеть невозможно было. Наука шла впрок, великие князья редко противились, почитая Ламздорфа даже более матери.
- Смотрите и запоминайте, что поступки ваши имеют для иных последствия! -Коля смотреть не стал, духа не хватило и совести. Он уставился в лакея, который держал руки брата, вздрагивая от вскрика и свиста так, словно это его пороли.
- Нет...Матвей Иванович...прекратите, - шепотом начал Николай, хотел сойти с места, но второй лакей придержал его за локоть. Хозяином в этом помещении остался Ламздорф. Свист и удар, еще один, за ним еще и еще, вперемешку с братским криком и всхлипами. Коля и сам вчера обливался слезами и кричал так, что слышно было в смежным комнатах, но нынче боль была куда невыносимее. Сколько еще они оба выдержат?
- Матвей Иванович, я прошу вас! Милый Матвей Иванович, не надо...я виноват, умоляю, Матвей Иванович... помилуйте, - вырвавшись из рук лакея, Коля бросился в ноги воспитателя, схватив того за руки и беспорядочно целуя их. От страха за брата слезы полились сами, Коля глотал их, но влага сами скатывалась по щекам, ослепляя. Коля тыкался губами в сухие жилистые руки, горячо шепча слова обещания, вцепившись понадежнее в ту, что держала розгу. Дрожа и задыхаясь от навалившегося разом потрясения, Николай не сразу сообразил, что его просят встать и привести себя в порядок. Ламздорф еле выпутался из цепких рук великого князя не без удовольствия в голосе отмечая, что урок выучен хорошо, а следовательно его воспитанники могут отправиться к себе, но выходить без дозволения им не разрешается, кроме как в церковь на вечернюю молитву. Ничего и ничто не могло сменить отлаженный распорядок, а вместо боевого поля у Романовых случилось свое, личное. До комнаты их проводили, Коля едва передвигал ногами, готовый рухнуть ничком в кровать и забыться сном, а может проснуться. Ведь все, что ему виделось до этой минуты казалось каким то плохим наваждением.
Едва за ними закрылась дверь, Коля полез под кровать, извлек на свет Божий коробку со своими сокровищами. Не велики сокровища, но среди прочего добра лежал дневник и баночка, что удалось выклянчить у лейб-медика, когда тот лечил разбитую голову великого князя. Пахло из нее камфорой и гвоздичным маслом, но вонь - единственный недостаток этой дряни, Коля еще мог вытерпеть, ведь после нанесения приходило облегчение и по коже разливался холод. Использовать на свою задницу столь драгоценные средства великий князь не мог - слишком мало было спасительной мази, слишком часто его пороли. Но для брата не жалко было и остатков, что покоились на дне.
- Ложись на живот...чего уставился? Чего я там не видел, - буркнул Коля, стаскивая мундир и освобождая плечи от давления подтяжек. Закатав рукава он, на правах старшего, первым полез умываться, хотя руки до сих пор дрожали и плохо слушались. В горле саднило, а нос дышал скверно, распух и вовсе не красил.
- Ложись же..ну..легче будет...я никому не расскажу, что видел твою задницу.., принюхавшись к содержимому склянки, Коля чихнул, но намерениям своим не изменил. Как еще извиниться перед братом и помирится он пока не знал.

Молча, без лишних слов, не обращая внимания на братские возмущения, Коля щедро принялся смазывать пострадавшее место, невозмутимо кивая на вопрос.
- Должно...я думаю, - буркнул он, сосредоточившись на затылке неугомонного брата, неохотно пытаясь подобрать следующие слова. Но на душе было слишком погано, чтобы делать вид, что между ними все, как раньше.
- я должен был догадаться, но охотнее верил, что ты копишь деньги на подарок сестре, - прикусив губу, он помедлил, словно припоминал, как Миша лично вызвался купить сестре точно такой же огромный шелковый шарф голубого цвета, что увидел мельком на одной из фрейлин жены Александра. Анне он тогда очень понравился. Ей бы пошло. Хмыкнув и неловко соскребая со стенок остатки, Коля вымазался сам, даже нос испачкал, когда пытался убрать надоедливые кудри со лба.
- ты был прав, когда назвал меня эгоистом, думающим только о том,чтобы стать первым, вопреки всему. Я хочу быть первым, но не ради себя, а ради вас, тебя. Никто не будет мной гордится так, как ты, как она..ни братья, ни мать, - выдохнув, Коля шмыгнул носом, в котором начинало свербеть то ли от запаха мази, то ли от нахлынувших эмоций. Кое как вытерев руки о платок, он затолкал испорченную вещь в свой опустевший тайник, туда же пустую склянку, плотно прикрыл крышку ящика и задвинул тот ногой под кровать. Повисшая долгая пауза давила и становилась неуютной, поэтому Коля продолжил, но сил смотреть брату в глаза не осталось. Юноша подошел к окну, ткнулся носом в темную слюду прозрачной преграды, любуясь сумерками, которые были такими же ложными, как и это их спокойствие. Белые ночи обманчивы, тишина столица обманчива. Там, совсем рядом гремели пушки,разрывалась картечь и гибли люди. Война простирала свои мертвенно-бледные руки к их прежней жизни, руша до основания все то, что они оба так бережно хранили друг для друга.
- когда я читал письмо, я думал об одном: если ты станешь лучше, то тебе не понадобиться никто. И ты уйдешь. Оставишь меня одного,- хлопнул резко по стеклу распластанной ладонью, Николай мотнул отчаянно головой. Дребезжание оконной рамы рефреном разошлось по нервам, пальцы задрожали против воли и голос перестал слушаться.
- даже сейчас я страшусь не гнева Его величества или матери. А того, что останусь один...отец был одинок,  его использовали и предали. Я не хочу так,-  как "так" Коля не пояснил, и без того с трудом выдавливая из себя слова. В комнате стало холодно и зябко, а он не смел шелохнуться, все так же стоял, подрагивая всем телом у окна и ловил себя на мысли, что ждет только одного - пока его простят за его грехи.
- знаешь...я заметил, как мы отдаляемся друг от друга еще с зимы...помнишь? Ты разрушил мой снежный бастион, а Адлерберг раздобыл где-то настоящую пулю, мы в отместку напугали тебя... и ты ушел, даже не нажаловался Ламздорфу, хотя мог. Просто ушел,- шаркнув носком сапога по паркету,Николай усмехнулся собственным воспоминаниям. Они пытались подорвать находку Адлерберга всеми способами, пока не сообразили бросить ее в костер, что жгли озябшие караульные. Грохот был такой, что заложило уши с непривычки, а Мишка все пропустил, занудно заявив, что это мероприятие опасно. И ушел, даже не обидевшись, как казалось, а просто оставив двух друзей с их дурацкой затеей. Словно мог и хотел все это время быть без братской опоры.
- а может..может ты и прав? Нам ни к чему больше это глупое соседство, ты давно затолкал своих солдатиков под кровать, а значит - вырос...а я ..я просто не хочу этого замечать, - затолкав поглубже руки в карманы, великий князь покачался на каблуках, не готовый вот так, в одночасье становиться взрослым. Хотя бы и кричали об этом все кругом, но взрослая жизнь обязывала. А у Николая к обязанностям всегда было отвращение.
- Завтра же упросим, хочешь? Нас расселят, тебе достанется эта комната и весь шкаф наконец то будет твоим, - улыбнувшись горько, Ник подошел к злосчастному шкафу с книгами и вещами братьев. Большая часть полок была занята колиными работами, он отливал из олова солдатиков и расставлял их на марше, успев из бумаги сделать целый лесок. Мишиным вещам досталась нижняя полка.
- только не убегай вновь..пожалуйста..- наконец, он нашел в себе силы и заглянул в до боли знакомые глаза, выискивая в них того брата, которого когда-то знал.