Он думал, что станет легче.

Подальше от столицы, подальше от отвратительного процесса, суда, от донесений и писем, слёз и прошений, подальше от слухов, обсуждений и прогнозов, и главное — подальше от ожиданий.

Все от него чего-то ждали. Заключенные — своей участи, их родственники, друзья и заступники — милосердия, суд — указаний, генералы — решимости, недоброжелатели — слабости, доброжелатели — чинов и приглашений, иностранные делегаты — прозрачности избранного курса, императрица-мать — послушного сына, действующего с ее одобрения, жена и дети — внимания. И даже во взглядах слуг Никс видел это осточертевшее ожидание, будто бы он должен здесь и сейчас каждому из них рассказать о том, каким ему видится их личное будущее. Принять решение за каждого. Этого они хотят от нового государя? От всякого государя?

Здесь, в Царском, их с Шарлоттой, в конце концов, оставила в покое даже Maman, отбывшая вместе с детьми в Москву. Она этого не хотела, но, вероятно, предчувствовала, что в своих наставлениях и упрёках вот-вот достигнет предела, после которого Николай не захочет слышать её ещё очень долго. Вероятно, увидела в нём то, что не видела до сих пор: он не был прежним и никогда более не будет.

С её отъездом Никсу вдруг стало легче обращаться к ней. Он писал ей письма, где с какой-то несвойственной ему прежде открытостью описывал действительные свои переживания. Он знал, что отныне недосягаем для материнского недовольства настолько, что львиная доля его никогда не будет озвучена ему. К ней обращался не сын, а государь. И если у государя положительно голова шла кругом от происходящего, и нервы его были совершенно не в порядке, то об этом Марии Фёдоровне следует размышлять, как о поставленной перед ней задаче государственной важности, с необходимой долей почтительности. Этот факт принёс бы Николаю гораздо больше удовлетворения, если бы всё, о чём он писал, не было правдой.

Временами ему казалось, что он сходит с ума. Голова была тяжёлой, мысли, переживания, думы осели в ней спутанным, тяжёлым ядром, болтающимся без толку и грозящим расколоть черепную коробку. Николай чувствовал себя истончившимся, износившимся, как никогда прежде. И даже любимые пешие прогулки в парке не приносили ему облегчения. Дни в Царском стояли жаркие, душные, и Николай впервые за много лет позволил себе ослабить воротник. Он подолгу выгуливал Гусара, бросал ему платок, трепал ласково любимую собачью морду, но чувствовал себя усталым и несвободным.

Он томился, как томились его узники в Петропавловке, и сложно сказать, кто более ожидал разрешения этого томления — они или государь. Время, казалось, тянулось бесконечно долго.

Никс обнаружил себя смотрящим на дворцовые часы в Китайской Гостиной брата. Было раннее утро 12 июля.

Приговор был оглашен несколько часов назад.

Завтра в это же время всё будет кончено. Отчего же не движется стрелка? Она совершенно, совершенно не движется…

Звук лёгких, так хорошо знакомых ему шагов прервал эти мучительные раздумья. Николай обернулся, на короткий миг почувствовав радостное облегчение при виде жены, не оставившей его здесь. И вдруг наткнулся, как на ножи, на ожидание в ее взгляде, то самое ожидание, от которого так отчаянно мечтал сбежать.

Ему показалось, что его предали.

Отредактировано Николай I Романов (2020-09-22 18:28:46)