«Стрелять – нетрудно, убивать – вот настоящая наука».

[indent] Он поднялся со стула, надел мундир и застегнул на все пуговицы до самого горла. Взял сложенное письмо и передал посыльному. Вот и все. Теперь дороги назад не было, когда как впереди лишь мысль о том, что хотя бы ради одного человека ему нельзя умереть в этой дуэли. А что насчет Лихарева? Миша долго не мог понять, какой выбор в этот раз окажется верным. Сразу после того, как они назначили дату и гордо разошлись в разные стороны каждый своей дорогой, Катрин подарила ему одну тайную встречу: ничего предосудительного, только мольба не убивать порывистого Вальдемара. Миша подумал тогда, что лучше бы получил от нее десять пощечин, чем эти слова. В крайнем смятении от услышанного он откланялся и, не удостоив бывшую невесту ответом, стремительно удалился, желая поскорее найти уединенное место, где можно было бы зализать душевные раны и дать оправиться своей уязвленной гордости. Он полагал (памятуя ее показную холодность по отношению к нему после разрыва), что она хотела сохранить жизнь будущему супругу - в том, что Володя сделает ей предложение в скором времени, Бестужев был уверен даже больше, чем в том, что дважды два - четыре, - и оттого сделался мрачнее тучи, совершенно не зная, что и думать.
[indent]Все-таки он не верил, что Катя была меркантильной и расчетливой, однако червь сомнения закрался и начал пожирать его незадолго до того, как стало понятно, что согласия на свадьбу от его отца не будет. Как минимум потому, что ей недоставало проницательности для того, чтобы заметить как сильно негативные отношения с Павлом Николаевичем огорчают Мишеля и мешают вздохнуть полной грудью//поверить в себя достаточно, чтобы показать всю свою силу и расправить крылья за спиной. В конце концов, сразиться за нее со всеми недоброжелателями, заявить во всеуслышание, что плевать он хотел на запреты - любовь разрушит любое проклятье, так? Но Мишель не видел отдачи. Она давила на него со своей стороны безапелляционностью выбора так же, как с другой стороны давил отец категоричным отказом на него. И никто - ровным счетом, никто - не спросил, как себя чувствует сам Михаил меж этих двух огней. А чувствовал он себя погано. И, как обычно, никому не давал об этом знать. Даже Муравьеву-Апостолу [особенно Муравьеву-Апостолу].
[indent]Подпоручик так и не смог уснуть в ту ночь. Даже алкоголь не лез в глотку, но он и не пил уже неделю. Некогда, да и незачем. Все равно глушить в себе было уже нечего, а это была основная причина злоупотребления Мишелем алкоголя. Пустота. Это странно, наверное, он должен был испытывать водоворот чувств, но внутри был полный штиль. Конечно, ураган должен был в скором времени настигнуть его разум, но в нервном ожидании часа икс он запретил себе всякие треволнения. Холодный аналитический мозг его не позволял настоящим эмоциям пробиться наружу, покуда дело не будет сделано. Но что он должен был делать? Стрелять — просто. Но сможешь ли ты убить? Вопрос, на который Бестужев-Рюмин не мог найти ответа. Он никогда не стрелял в человека. Не отнимал жизнь. Не был на войне. Весь его воинственный мир и планы о свержении власти, согласие с кровавыми планами Пестеля на царскую семью рушился карточным домиком под гнетом осознания, что отнимать жизнь - слишком ответственно. И, возможно, по этой причине военная служба не была его предназначением как дипломатия. Он мог убить словом, но выстрелом?..
[indent]Крики ворон, разлетевшихся кто куда - заглушили глухой вскрик раненого человека в двадцати шагах от Бестужева. Он опустил пистолет и, словно пребывая в трансе, с полным безразличием на лице подошёл на едва слушающихся ногах к Лихареву, медленно опустившемуся на снег, уже успевшему окропиться красными каплями. На близком расстоянии он услышал тихий скулёж Володи. Миша нахмурился, подавляя выражение брезгливости в дрогнувших уголках губ, демонстрируя лишь застывшее удивление в мягких чертах лица. Подал побеждённому противнику руку для рукопожатия или помощи. Слова не приходили на ум: оглушительная тишина обрушилась вдруг на него, как защитный механизм, и, быть может, это и к лучшему, что он ничего не слышал. Зато точно помнил, что, помогая врачу и секунданту усадить раненого в бедро дуэлянта в экипаж, сказал ему:
[indent]— Если хочешь кого-то убить, целься в голову. Именно так я и поступлю в другой раз, если узнаю, что ты разобьешь ей сердце. - Решительно развернулся и побрел прочь, к своей лошади, что казалась напуганной, как и сам подпоручик в глубине души. Он сел верхом и пришпорил кобылу, помчавшись обратно в Киев, в трактир, где остановился на ночлег. Через час снег сменился дождем, а в городе и вовсе под ногами была слякоть, но Мише было плевать, хотелось поскорее запереться в комнате и дать волю нервам. Так быстро он не скакал уже очень давно. Пришлось долго умываться и в целом мыться после поездки, чтобы отмыть грязь, пыль и будто несмываемую с рук кровь. Тогда он и дал волю чувствам: тихо заплакал, опустившись на пол перед кроватью, так и не успев застегнуть мундир.
[indent]Тяжелее было принять лишь один факт: он испугался. По-человечески, по-мальчишески совсем — испугался. Что вот здесь и сейчас оборвётся чья-то жизнь: на самом деле, взаправду, кто-то из них упадёт навзничь и больше никогда не вздохнёт этим воздухом, и вот здесь и сейчас нужно решить, кто это будет. И Мишель испугался. Попросту не оказался готов к тому, что когда-либо придётся это сделать. Он понял это не в тот момент, когда пуля противника [очевидно направленная в грудь] сорвала с плеча эполет, но когда в ответ он не смог определить чужую судьбу одним точным выстрелом — и проявил милосердие.
[indent]В отличие от Лихарёва, Миша умел стрелять.
[indent] Сережа влетел в комнату внезапно, с резким порывом ветра, застав подпоручика склонившимся над бутылкой вина. Сердце пропустило удар, замерло - и забилось с бешеной силой, и никогда еще Миша не чувствовал себе более живым, чем сейчас, когда Серж прижимал его к себе и бормотал на двух языках, как сильно в нем нуждался! И как бы не пережил его смерти. Значит, письмо получил вовремя - и Миша все верно рассчитал, вот только сейчас он совсем забыл о письме, в голове не было ничего кроме воспоминаний о событиях этого утра и страхе, парализовавшем тело. Он обнял Сережу в ответ, но объятья тут же прекратились. Мишель выглядел растерянным, а Серж - донельзя взволнованным. Реальность постепенно возвращалась к Бестужеву, но теперь уже не могло укрыться от внимательного взгляда друга, как дрожали [ходуном ходили] руки Мишеля.
[indent]- Серёжа... - тихо протянул офицер, бессильно опускаясь на стул и обхватываю голову руками. - Мне очень жаль. Я этого не хотел. - Оправдания маленького мальчика, но это большее, на что он способен сейчас. Из кармана брюк достает сорванный эполет и небрежно кидает на стол перед подполковником. Поднимает бессмысленный взгляд: - Что дальше, Серж? Мне было страшно... Я не... Я не испытывал ничего подобного раньше. Страшно смотреть вперед. Но я всегда куда-то бегу, а сегодня... сегодня смерть показала мне, что я не смогу от нее сбежать. Она оставила меня в должниках, но не сказала, когда придет долг забрать. - эй, ты вообще слышал, что он тебе говорил только что - нет? - Извини, ты что-то говорил? Я всё прослушал... - и снова уронил голову на свои руки. Случай обещал быть тяжелым.

Я говорю «прочь», я говорю «стой»
Ты каждый раз врываешься и делаешь destroy.
[indent] Мишель знал, чем закончится дуэль. Вернее, знал, что Владимир не остановится на пути своего возмездия за разные насмешки, которые получал от Бестужева-Рюмина [и ему правда очень жаль, он не хотел, чтобы так вышло, но иного выбора не было]. Знал — и не хотел принимать это знание за истину... Предпочёл отложить решение до последнего, следуя какой-то странной, алогичной морали, приправленной щепоткой соли в виде просьбы бывшей невесты, но в основном колеблющейся между желанием жить и дать жить другому, христианской морали, если угодно; ему было сложно принять правду. А правда заключалась в том, что у него не должно было возникать сомнений сразу после принятия вызова на дуэль: убить или серьезно ранить — других вариантов не было, но он честно пытался найти иной выход. А вот соперник даже не думал об этом. Не думал о милосердии. Возможно, Михаил Павлович не страдал бы сейчас так сильно, если бы изначально знал, что взведёт курок и спустит крючок для выстрела в мягкую ткань. Если бы да кабы... Все эти размышления сводили с ума, и он, как обычно, не сумел найти решения в чём-то, кроме алкоголя. И то, что это была зависимость, Миша уже даже не отрицал — да никто и не мог <уследить> запретить. Он стрелял в человека! Он стрелял в него, потому что потерял контроль, поддавшись липкому страху за собственную жизнь, когда пуля просвистела под ухом, сорвав с плеча эполет и мазнув им по ощетинившейся щеке. Бриться перед дуэлью Миша посчитал плохой приметой //давно ли стал таким мнительным до деревенских сказочек?
[indent]А ведь он не пил уже больше полутора недель. Весь прогресс насмарку. Думал ведь, что и не придётся — что это чистой воды показательное мероприятие для всех, кто вздумал честь девушки опорочить; учение всякому безответственному юнцу, вздумавшему жениться по молодости и влюблённости, когда брак в этой стране означал нечто иное, близкое к партнерству и любви, выросшей из доверия. Доверял ли он Катрин? Конечно. Доверял ей тайны, в которые не просвещали даже некоторых "мужей" тайного общества, доверял ей истории своей семьи, которые обыкновенно хранил только в своей памяти за семью печатями, однако признавал... признавал, что любовь эта родилась не из уважения и не партнёрства вовсе. Теперь-то Мишель точно знал, что любовь к Катрин родилась из желания — желания обладать этой красотой, усмирить нрав неприступной девы, что показывала лояльность к одному Бестужеву-Рюмину, и влекла к себе совокупностью многих факторов, в особенности — раскрепощённостью в общении и жестах, сводящих с ума молодых двадцатилетних подпоручиков с амбициями дорасти до властителей мира. Возможно, отец был прав... Но его решительный отказ спровоцировал в Бестужеве такой резонанс и протест, на которой он сроду не предполагал, что готов пойти: до самого победного конца, вопреки уговорам старших товарищей и недоверию кузена. Оскорбившись до глубины души подрывом доверия_уважения к собственной персоне, Мишель готов был проломить любую стену, чтобы получить желаемое и оправдать силу своего слова и предложения.
[indent][Не вышло. Не получилось. Вот, где ты сейчас: в полутемном дешевом номере какого-то трактира, снятого на жалование подпоручика, с бутылками шампанского и горсткой саморазрушения, рассыпанной хаотично по столу круглыми пулями из оружия [не_случившегося] убийства. Катаешь их туда сюда, заряжаешь_разоружаешь, пьёшь, как чертила последний, хоть и не надираешься в сопли, ибо алкоголь совершенно не берет организм//не залечивает нервы, ты все ещё на адреналине, который нейтрализует любой градус. Может быть, уже хватит? Но руки же нужно чем-то занять. Они совсем не слушаются. Эполет, испачканный в снегу и грязи, валяется там же, между кучки тематически фиксированных артефактов этого утра.]
[indent]Пытающийся что-то вдолбить в твою голову Сергей не помогает ни разу, только раздражает этим своим вниманием_заботой, нервами совершенно неуместными. В самом деле, Миша же не глупый — умер бы, унёс бы с собой в могилу все достижения в переговорах с поляками и славянами, да и вообще перестал бы смешить, радовать и развлекать. Сегодня Миша смирился, что дальше местного шута он никогда не вырастет. Сожаления о недалеком прошлом сегодня сильнее, чем обычно. Ведь он так часто, даже при официальной невесте, будто прощупывал почву на предмет серёжиных чувств, то ли для подтверждения собственного статуса чудака и мальчика на побегушках, то ли в попытке узнать, насколько счастливым его делает скромное бестужеское общество [и его язык во рту после каждой пьянки, оправданный проявлением высших братских чувств, да-да, конечно], все это сводило с ума и сводило внизу живота, подавляемое только отвращением к самому себе. Тошно от мыслей, бродящих в голове, тошно, что допустил подобные подозрения в адрес двух любимых по-своему людей, а, быть может, возлюбленных... Ох, как это все надоело! Как хорошо было не думать о любви, быть погружённым в дела и службу!
[indent]Он закрывает руками лицо в попытке отгородиться от внешнего мира и поддержки Сережи, чтобы продлить минуты беспомощности и слабости [такие непривычные, паразитирующие], но он прерывает это настойчиво_категорично, обращая на себя внимание последним из возможных способов — пал на колени //подполковник перед подпоручиком, старший перед младшим товарищем, и множество других аналогий, при которых в данной позиции должен быть <был> Мишель, но точно не Муравьев-Апостол, и это, в свою очередь, отрезвляет_возвращает голову на место, захватывает рассеянное внимание и берет в плен дыхание. Ничего более вдохновляющего Миша ещё не видел. И не мог представить себе, чтобы так... руки в его ладонях, зелёные глаза снизу вверх смотрят с невысказанной яростью и переживанием, в следующий миг прикосновения к пылающему лицу. Миша безмолвно слушал Апостола, замерев статуей и потеряв дар речи. Лишь проглотил горький комок, вставший поперёк горла, заметил, что руки дрожат уже не так сильно, и сам он, послушной куклой сползший на деревянный пол вслед за Сергеем, внимал его горячим речам, как пророку //обожал и одновременно ненавидел эти припадки бешеной_неудержимой харизмы Сержа, когда тот начинал свои пламенные речи и хаотичную смену настроений и интонаций, боялся их и вместе с тем неприлично возбуждался, как красиво это выглядело, каким интеллектуальным подполковник проявлял себя, будучи обычно спокойным и даже тихим.
[indent]Мишель не сдержал томного, тихого и где-то хриплого вымученного стона, сорвавшегося с губ от прикосновений к собственной голове и непослушным прядям; прохладные, уверенные руки Сержа в его волосах, затылком Рюмин упирается в чужой живот, прижимаемый крепкими объятиями лучшим из друзей_людей, всего человечества; и его прошибает дрожью, но на этот раз не от эмоций — он мягких поглаживаний друга по чувствительной голове, в которой роились такие жуткие и гениальные мысли, а сегодня и вовсе будто подменили сознание на чужое. Он позволил себе думать, что все вокруг — враги и предатели, а особенно те, кто его любил. Он никогда себе этого не позволял, а сегодня позволил. И от магических движений Сержа рассудок к нему возвращался вместе со спокойствием, пускай и временным, и гнев и страх на мгновения отступили. Он позволил себе откинуться назад, плотнее упираясь спиной и головой в чужое тело, пытаясь прогнать образ Сержа, стоящего перед иконами и читающего молитвы, из головы.
[indent]— Я трус, Серёжа... — нервно сглотнув, произнёс Бестужев непривычно тихо, разрешив себе прикрыть глаза. — Я трус, не отрицай этого. Я всего лишь мечтатель, который мечтает о том, чего никогда не сможет сделать. Убить... Это нелегко. Это не война. Помнишь Бобруйский заговор? А если бы он случился... если бы мы смогли, я не знаю, смог бы убить кого-то из них. Сегодня я понял, что не убийца, а мужчина должен уметь убивать. Понимаешь, должен! — Чем дальше неслась мысль, тем волнение снова накатывало на Михаила. На сей раз он выкрутился из пут серёжиных рук и неаккуратно поднялся на ноги, задев бедром стул. Забил пулю в пистолет и с внешним спокойствием отошёл вдаль комнаты, оставив Сержа стоять на своём месте [и чтобы он не пытался отойти или остановить и выкинуть что-то в духе падения на колени, Миша не спускал с него дула]. Нервно щёлкнул предохранителем и, покачиваясь от игравшего в крови хмеля, с самой грустной из своих улыбок приметился к мишени, отведя пистоль в сторону от человеческой мишени — и выстрелил в бутылку шампанского, что покойно стояла на столе неподалёку от Сержа. Выстрелил жестко, не медля, не сомневаясь. БАХ! И посуда разлетелась серебряной пыльцой из осколков и обдала все вокруг пеной с липкой игристой жижей.
[indent]— Это. Же. Так. Просто! — Голос сорвался на последнем слове <в полуистерику>, а пистоль рассек воздух в хаотичном движении. — Я попал бы в него даже в стельку пьяным! Не могу... не могу убить ни человека, ни собственных демонов... и я почти изменил ей. — Выдохнул, но тут же осекся. Нет, он не готов говорить об этом, да и пускай Серёжа думает об этом, что хочет, а конечно, лучше бы не думал. Потому что дело не в Анастасии, не в ком-то ещё. И даже не в Серже. Перепады настроения_темы вполне в его духе: речь не только об убийстве, ты же понимаешь, это грязная извращённая метафора. — Дело во мне. Я неправильный. Я никогда не был хорошим. Думал, что Катрин сделает меня счастливым, но я убегаю и от неё, как убегал всегда, когда это становилось таким личным. Но правда в том, что я трус. — Надвигается на Серёжу подобно змее или коршуну, полностью путая карты, сбрасывая их с этого покерного столика, где они один на один всегда, и Миша точно знает, что это и откуда это помешательство и неверность, устанавливает контакт зрительный и поднимая пистоль рукоятью вверх [забирай, если хочешь, можешь даже стрелять, облегчи уже эту муку], говорит: — Я не могу быть с теми, кого люблю, я не знаю, кого я люблю; но точно знаю, что Ты разбил мне сердце гораздо раньше, чем это сделала Она. Ты рушишь мое спокойствие, каждый раз переворачиваешь мой мир с ног на голову, когда все налаживается, ты ни разу... ни разу не отговорил меня от женитьбы, как Пестель, и это после того, что было! Но самое отвратительное и ядовитое во всем этом, что если бы ты вызвал меня на дуэль, я бы пустил пулю себе в лоб.
[indent]Сказать это было подобно тому, что сбросить с души камень. Попасть под раздачу нервного дуэлянта, что на взводе и в бешенстве — нашёл момент для поддержки! А, может, не зря нашёл. Может, наутро он пришёл бы в себя и закопал глубоко все истинные мотивы и страдания, никогда бы не признался, хотя и на признание это похожим не было.
[indent]— Серж, давай же, пора сказать правду. Хоть раз в своей жизни. Ты должен мне желание, вот оно: уходи или не мучай меня.

[indent]Неужели это — конец? Конец эпохи вашей дружбы, конец Васильковской управе, и многому ещё... о чем будешь сожалеть долго <б е с к о н е ч н о>, пока это не уничтожит тебя. А оно наверняка так и будет. Глупый, безрассудный Мишель! Как можно обрывать все сейчас [выставлять ультиматумы, не совместимые с жизнью], следовать на поводу у эмоций — душащих, расплавляющих извечный металл вокруг сердца? Любая броня может дать трещину, да никакая броня, впрочем, не защитит человека от ран душевных. Это нормально, терять самоконтроль и ломаться перед лицом реальных_осязаемых неудач, словно чёрная полоса пересекла линию вполне беззаботной жизни. Нормально хотеть всего и требовать большего, когда ты на грани самого большого краха в своей жизни.
[indent]Ты разочарован — и это тоже нормально. Смирись. Впрочем, как и всегда. Тебе не привыкать к этому глупому смирению, которого вечно требуют старшие // так ненавистно быть младшим. Не самым младшим в этой дуэли, но от того ещё более глупым: быть вызванным на дуэль зелёным мальчишкой, и это после того, что Бестужев-Рюмин сделал семье своей невесты. Разочарован сам в себе, в ней, в Серёже _и даже не за компанию, а просто потому, что лицемерие и недоговорённости висят в воздухе вот уже больше года, это ещё больнее: Миша знает, что где-то неискренность, читает по лицу, но не может найти ни единой зацепки, да и откуда? Серёжа всегда обеспечен безупречными алиби, когда как Мишель живет постоянным риском. Фарт это или фарс? Когда все стало таким запутанным? Когда Миша, наконец, перестанет чувствовать вину за то, что однажды позволил себе хотеть его // допуская призрачную надежду, что это не повлечёт за собой снежный ком последствий.
[indent]Хватит! Довольно этой игры в молчанку! Бестужев не собирается более продолжать следовать чужим правилам, ему терять уже точно нечего. И пускай это дешевая размена выигранного давным-давно в карты желания, он не будет сожалеть, зато перестанет задавать себе один и тот же вопрос, прокручивать десятки_сотни вариантов развития событий 'что было бы, если бы ты тогда остался в борделе', и так по кругу, до бесконечности, доводя себя до исступления перед глупостью совершенной ошибки. Хотя он не считал ее таковой, ведь делал то, чего хотел... Но больше они с Сергеем ни разу этого не коснулись ни в беседах, ни в письмах, словно это такой пустяк, словно не было ни клятвы, ни ночных признаний_откровений, которые Бестужеву дались очень нелегко [ни с кем и никогда не обсуждал подробности своей службы кавалергардом и причину перевода к семёновцам]. Потом случилась Катрин... и весь тот проклятый бал, с которого начался отсчёт этого бессмысленного молчания — или даже умалчивания, — о важном // о сокровенном_искреннем, исключительной в своём роде правдой помешательства друг на друге. Ведь это Серёжа примчался в Киев, как только получил письмо (не)прощальное — никто другой. Одним выстрелом двух зайцев на поражение — одного в бедро, другого метафорично в голову [в этот гениальный и полный загадок мозг, некогда поставивший Мишу на колени]. И что теперь? Просто смотреть, как ожидания разбиваются осколками и пузырятся со смешным шипением, символизируя твою напоказ весёлую и успешную, но разбитую жизнь? Его 'хорошо' отпечатывается словно пощёчиной, а глаза с невыразимой болью и страхом следят за удаляющейся фигурой Сергея Муравьева-Апостола, что вот-вот покинет его // не навсегда, не полностью, но сложит полномочия лучшего друга и сподвижника, оставив его насовсем в радикальном крыле Южного общества. Быть может, так правильно. Может, Михаил это и заслужил... В конце концов, все проходит и это пройдёт — да только не все забывается. Это никогда не забудется_не сотрется из памяти, не перестанет болеть уж точно. Ему нехорошо оттого, что месяца с разрыва помолвки ещё не прошло, а он боится и страдает из-за разрыва с лучшим другом, которого любил так, как никогда не любил Катрин, хотя и пытался, честно старался представить, что ее шоколадные глаза будут глядеть на него с тем же обожанием, что его собственные на Муравьёва-Апостола. Неправильно. Нечестно. Вот и возмездие.
[indent] Огромные усилия требуются, чтобы обуздать желание кинуться вслед, закрыть дверь собственным телом, преградив тем самым путь к отступлению. Ты ведь сам поставил ультиматум. Переживешь и это. А сердце отчаянно отбивает ритм посадобля, отказываясь верить глазам и разбиваться в иллюзиях. Что-то внутри подсказывает, что это не может быть концом, а ставка не должна прогореть, попросту не могло почудиться, что Сереже он далеко не безразличен, вовсе не как друг... Щелчок замка — перестановка приоритетов, падение всех установок и блоков в голове Сергея; его стремительный выпад_отчаянное желание проиграть этот бой с Божьим замыслом, вместо тысячи слов вопящее [вопиющее] признание в главном — Мишель даже не успевает порадоваться победе, как оказывается охвачен ураганом нешуточной страсти, обрушившимся на него вторжением в личное пространство полковником. И это разоружает горе-дуэлянта на три, два, один: пистоль с грохотом падает на паркет, забирая с собой все окружающие звуки, а безоружный Бестужев-Рюмин, от неожиданности не знающий, куда девать руки, в беспамятстве хватается за серёжины плечи, пальцами сминает мундир, притягивая ближе настолько, насколько это вообще возможно. Пульсирует одна-единственная мысль: он мой, мой, мой.
[indent]Страх оторваться друг от друга хотя бы на мгновение не оставляет пространства между телами. Вдруг потеряются снова по неосторожности, вдруг один из них в очередной раз испугается — этой интенсивности, этой неправильности, этой истерической привязанности, приравненной к великомученической. Мише срочно не хватает воздуха, но это не важно в череде коротких вдохов для поддержания жизни //не более того. Его руки в светлых волосах [теперь уже в правильном жесте] буквально берут контроль над порывистым Михаилом, обуздывая клокочущие чувства ярости и иррационального страха. Серёжа боится тоже — и это ощущается в напряжении его мышц и попытке удержать Мишу рядом, не дать снова уехать_убраться из его жизни. Он сделал выбор. И этот выбор окончательный и бесповоротный, остаётся только принять это и перестать остервенело терзать губы друг друга, доказывая, кто больше выжил из ума/сошел с ума по другому. Поцелуй быстро перестаёт быть неловким и неумелым, стоит отпустить контроль и довериться природе. Не перед кем стесняться своих желаний. Да, они слабы перед искушением, не в силах сопротивляться своему естеству. и что с того?
[indent]— Если это грех, то мы... — тихо бормочет Мишель между паузами вдохов, проводит ладонью по щеке мужчины: — Мы всего лишь люди, Серж... — успокаивает его, пытается сломать последние мыслимые барьеры религиозного друга, порой мнящего себя сверхчеловеком. Мы всего лишь люди. И как человек, со всеми своими демонами и страстями, он хочет, наконец, взять своё. Перехватить руки Сережи, хаотично расстегивающие его форму и в одно ловкое движение поменять точку координат, прижав Муравьёва к стене, а свои губы к его шее. Выцеловывать оголяющиеся участки кожи, вылизывать острые выступы ключиц, и медленно, но словно бы нетерпеливо, избавлять его от мундира, оттягивать ворот рубашки. Разрывается между желанием растянуть процесс и растерзать_вгрызться в адамово яблоко, присваивая Серёжу по кусочкам. Миша может и хороший, но ещё никто не умел вот так разбудить в нем эту хроническую первобытную сексуальность... Прихватывающие нежную кожу зубы и сжавшая мошонку ладонь лишают Сергея возможности пошевелиться. Мишель поднимает помутнённый карий взгляд, отражающий блики свеч, сталкивается с такими же мутными зелёными. — Serge, tu te sens prêt à faire ça? — спрашивает, словно это что-то изменит, спрашивает, как джентльмен, потому что так правильно, партнёр должен дать согласие. Даже если рука в данный момент ныряет под ткань, заранее зная ответ. Призыв. Господи, Серёжа такой... отзывчивый до прикосновений. Миша уверен, что читает его по изгибу бровей, наклону головы. Не уверен, что хочет видеть лицо, и снимает с него рубашку, разворачивая лицом к стене: спина с россыпью веснушек и родинок похожа на карту звездного неба, и Миша слишком слаб перед искушением провести носом между лопаток и языком по копчику, не прикусить за ягодицу, приспустив белые штаны. Выпрямляется вновь, ведёт рукой по чужому торсу до шеи и поворачивает голову к себе, жадно находя губы Сержа. Он знает, что делает внизу, пока считает языком его зубы и накрывает губами жаркие, сдержанные полустоны. Минуты тянутся вечностью, и Бестужев сам вот-вот заскулит в чужой рот от желания, которое он больше не в силах сдерживать. — Debout ou à genoux, colonel? — Пошло выдыхает на ухо возлюбленному Миша, жизненно_важным считая услышать, как именно его хочет несгибаемый Сергей Муравьев-Апостол.

Are you waiting on a lightening strike
Are you waiting for the perfect night
Are you waiting till the time is right?
What are you waiting for?
[indent]Мише очень нравится быть в этой позе: стоять на коленях и взирать снизу вверх, любуясь лицом Сергея Ивановича, как произведением искусства [его хотелось рисовать, выводить каждую деталь, каждый изгиб, переносить на холст его фактурность и, конечно же, отражать этот томный, будто блуждающий взгляд], вылитым из фарфора. Серж выглядит кукольным [почти всегда] — и это заводит Мишу каждый проклятый раз, когда он допускает хмельные мысли о красоте подполковника, разрешает себе касаться его коленей ладонями в якобы дружеском жесте, но и одергивает себя каждый раз, когда желает ползти ими выше или чего смелее — пересесть на эти колени. Сергей казался таким недоступным, несбыточным; принадлежащим всем и никому, и уж тем более не Мишелю Бестужеву-Рюмину. Он был наваждением долгие три года, он был проклятьем последние полтора года, и, конечно, был его первой и единственной любовью, о чем Бестужев боялся признаться даже себе, каждый раз отчаянно убеждая себя в том, что это пройдет, как проходит любое его увлечение, любая мимолетная связь и влюбленность, сколь сильными ни были чувства к ним в моменте. Отчаянная тяга к Сержу не проходила, но хуже того — прогрессировала, как неизлечимая болезнь, сводила с ума и доводила до исступления невысказанной_затаённой ревностью к той деревенской девице, к Раевскому, к друзьям-черниговцам и каждому без исключения очарованному Сергеем человеку, что совершенно никак не вязалось со свободолюбивой натурой Михаила Павловича, не признающего ревность и собственничество как таковые. И сейчас это безумие читало ему стихи, подставляя бёдра под чувственные ласки, не оставляя Мишелю ни единого шанса спастись с этого тонущего корабля под названием «независимость», ведь именно свою независимость он выменял на любовь этого подполковника. Сыграл в азартную игру с судьбой, если угодно [вовсе не бездарно потратил желание, но ему всегда везёт именно так, на самую высокую ставку, без разрешения проиграть]. Все или ничего. «Я был ничем», как говорилось в стихотворении, и теперь они — все. Все, что есть друг у друга. А Мише в голову не приходит ни единой строчки, к черту их, он немного сумасшедше счастлив, как только может быть счастлив человек, пару часов назад чуть не расставшись с жизнью. Говорит, не скрывая улыбки:
[indent]— Oh, chйri, tu es si romantique. — и оставляет горячий поцелуй на губах Сержа, увлекая дальше за собой, за чертятами в широко распахнутых горящих глазах. Ведь то, что будет дальше, Серж никогда не сможет забыть. Да и повторить тоже — такова особенность первого раза. Хотелось бы полагать, что первого, иначе у Миши есть парочка вопросов на тему долгого ожидания.
[indent] Но любые размышления теряются_растворяются в нежной просьбе любить его так, как никого никогда любил... Серж и не догадывается, как его слова действуют на Бестужева. В свое время они вскружили голову юному подпрапорщику, а сейчас, под стать новым званиям, без остатка сметают остатки самоконтроля и благоразумия. Миша хочет взять его, а еще хочет быть под ним — он, вообще, много чего хочет, но сдерживает себя, горячим_обжигающим дыханием, ползущим по спине, обещает невероятное погружение в мир страсти, плотского удовольствия и духовного единения [все сразу//сверх нормы]. А Серёжа хочет делать все, что запретно, и Мишель обещает ему:
[indent]—Nous allons essayer toutes sortes de passion, — потому что они больше не смогут остановиться и сказать друг другу «нет», это и так давалось слишком сложно, периодически срывая в рецидивы в случайных недвусмысленных (полу)фразах. Нет, все-таки Мише суждено умереть сегодня // la petite mort, как говорят французы - и в таком случае, он готов умирать хоть каждую ночь, если судьба благоволит их взаимным чувствам.
[indent]Последняя фраза оглушает так громко, будто бы набатом колокола. Миша смотрит голодным зверем, а в другое мгновение благоговейно сглатывает комок нервов, путаясь в собственных ощущениях, все ещё наивно полагая, что судьба издевается над ним и через мгновение он проснётся. Но так не только шампанское не будоражило воображение, но и горилка, и весь возможный допинг, меняющий сознание: это могло только присниться, но не почудится, но какая уже разница? Ощущение в подушечках пальцев ни с чем не спутаешь. Кожей о кожу, до легкого покалывания из-за бешеного пульса. Бестужев-Рюмин больше не медлит: разворачивает мужчину лицом к себе, касается рукой его шеи и ведет вперед, к кровати, не сводя взгляда с любимого лица, и так глупо улыбается... Пока едва не роняет Муравьева на кровать, удерживая за талию. 
[indent]— Я имею право... на тебя? — гений пропаганды умеет использовать слова против автора // переиначить по-своему, трактовать в удобных себе формулировках. Право выбирать позу можно было бы закрепить в Римском праве, но Мише этого мало. Серж хочет весь мир, а Мишель хочет Сержа, и этот факт волнует больше всего. Здесь и сейчас: ты мой? — потому что Мишель абсолютно точно его, вне всяких сомнений. Живой, как никогда раньше, до безумия ослеплённый желаниями. Он никогда не был жадным, но делить с кем-то Серёжу_отпускать его от себя после этой ночи, этого часа, знает: не захочет. Не отпустит. —Oui, tu es а moi. — «мой, только мой, наконец-то мой» крутится в голове навязчивой идеей при взгляде на то, как млеет Апостол в его руках, как привязывает к себе, крепко оборачивая ладонь вокруг мишиного сердца, с каждым движением_фразой подчиняя своей воле, желаниям и прихоти [буквально чему угодно, и впервые падение в пучину романтических чувств и привязанности не встречается в душе отторжением и страхом// добровольно сдаётся в плен_принимает религию апостольскую].
[indent]Разрешения, согласия, подтверждения достаточно, чтобы распрощаться со всякой ностальгией и сожалениями минувших дней_месяцев, отпустить всех. С нетерпением развернуть мужчину и толкнуть в спину, роняя на кровать. Бестужев хочет продолжить, но не может просто оторваться от поцелуев, которые оставляет хаотичной россыпью по чужой спине и шее. Они не разденутся до конца, только приспустят штаны: слишком мало времени для того, чтобы тратить его на такую ерунду. Есть только здесь и сейчас, только одна страсть на двоих, одна любовь, которая ждала слишком долго, одна боль, пахнущая шампанским и ощущающаяся битым стеклом под кожей. Может, этот мир против женитьбы Бестужева, может, вокруг слишком много запретов и лиц, которые хотят его раздавить, но за него - Сережу, - он будет сражаться до конца_до последнего вдоха обещанного; Сержа не смогут отнять или заставить разлюбить его - это выше сил самого Бога, а Сережа и есть его Бог, и даже сам Сережа не исправит этой фанатичной помешанности на нем. Мишель знает, что только это правильно, это чистое чувство, знает, что запретить быть с ним никто не сможет, а даже и если - они уже дали друг другу клятву задолго до всего этого. Миша жаждет любви и признания, жаждет обладать кем-то <конкретным> до беспамятства, до последнего вдоха_стона от каждого резкого толчка, что сменили плавные, осторожные движения, чтобы дать Сергею привыкнуть, сменить сдержанные хрипы на постанывание от удовольствия. Он чутко прислушивается к чужим реакциям, боясь навредить [Сережа в этой позе не снился ему даже в самых смелых фантазиях], но в какой-то момент не выдерживает и срывается на более быстрый_резкий темп, задирает голову к потолку, не видя там ничего кроме звезд, искрящихся в глазах, и от всего этого так хорошо [им обоим], что замедлиться уже не кажется возможным - никто не спрыгивает с летящей на бешеной скорости кареты, - и от того, как Серж начинает двигаться навстречу, входя во вкус, еще больше сводя Бестужева с ума этой бесподобной распущенностью, что долго-долго томилась под маской идеального сына_брата_сослуживца.
[indent]Миша не помнит, на каком языке говорит [какой из пяти ему известных?] и говорит ли вообще, ему нравится слышать голос по обыкновению молчаливого Сергея, поэтому сам он протяжно мычит, кусая губы, лишь бы не прервать эту мелодию <особенно в таком ключе>. Крепко поддерживает за бедренную кость, а второй рукой вдруг обхватывает за шею, пригвождая его к матрасу еще плотнее, нависает, почти не оставляя расстояния между телами, и уже вместо руки упирается лбом в его холку и глухо рычит. Вот, он уже обхватывает Сережу руками поперек живота, вслепую находит его член - и снова упивается симфонией издаваемых звуков, знает же, что не сдержится в этот раз, поэтому рвано выдыхает: - Я люблю тебя, люблю, прежде, чем с громким стоном толкнуться во всю длину в последний раз и довести подполковника до разрядки вслед за собой. Чужое удовольствие кажется Мише в стократ важнее // нужнее. Так и лежат друг на друге, раздетые только по колени, тяжело дышат и переплетают пальцы, словно боясь, что реальность исчезнет. Но она не исчезает. Более того, приносит восхитительную расслабленность, что ведет к ленивым долгим поцелуям и отброшенным в сторону перепачканным простыням. Миша собственноручно снимает со своего подполковника обувь, следом бережно стягивает брюки и все, что мешает удобно лежать. Забывает при этом о себе, но это кажется неважным на фоне обнаженного Апостола перед ним. Мишель все еще непривычно молчалив и задумчив, прерывается на то, чтобы оставить несколько случайных поцелуев на теле. Тактильная нежность в молчаливом извинении за все, что могло доставить дискомфорт // и за навязанный необузданный ритм на фоне общей эмоциональной встряски. - Я старался, чтобы тебе было хорошо, - шепотом говорит он в район живота и снова целует под ребром. Поднимает голову, сталкиваясь с внимательным взглядом, и ухмыляется: - Я счастлив, Сережа... И никому тебя не отдам. Никогда, - утвердительно кивает, да так, чтобы убедительно звучало вопреки глупой улыбке. Рядом с ним всегда так спокойно и уверенно. Так... словно внешний мир никогда не тронет тебя, пока ты рядом с Муравьевым-Апостолом. Миша, наконец, чувствует себя в безопасности - и за одно лишь это готов отдать ему в руки собственную жизнь.
[indent] - Попрошу принести горячей воды, - чуть погодя, сообщает Мишель, поднимаясь с не особо широкой кровати (как спать в ней будут, еще непонятно). По невнимательности влезает в чужой мундир, но не встречает этому сопротивления. Бестужев начинает верить, что счастье все же есть - и оно лежит в его постели, не собираясь куда-то деваться.

[indent]Неужели это происходит взаправду? Все это безумие, в одночасье вырвавшееся из клетки, словно дикий зверь, что пробыл в неволе слишком долго и питался одними только обрезками. Он голоден, разъярен и затравлен, у него фантомные_инстинктивные страхи перед решетками и ограничениями, и, конечно же, он думает только о том, как вырваться и ощутить свободу каждой клеткой измученного тела. Миша устал, так устал бороться с ветряными мельницами, мнением общества, с собственной семьей и совсем немного - страхами не оправдать доверие, опозориться по всем фронтам, что хотелось просто одного: быть свободным, принятым в естественную среду обитания, быть одобренным. Потому он так тянулся к Сереже, потому уважал Пестеля - оба были независимыми и сильными, плевать хотели на мнение кого-то еще, они имели свое собственное мнение по каждому вопросу и конкретному человеку, и оба, но один все же больше, верили в него, Мишу Бестужева-Рюмина, доверяли ему и принимали с тем набором качеств, который он имел - ни больше, ни меньше. Сергей принимал его целиком и полностью, а сегодня - без остатка; сегодня Муравьев-Апостол сделал_совершил невозможное... Освободил подпоручка Бестужева.
[indent] Настоящая гора свалилась с плеч молодого офицера, что так старался соответствовать чужим правилам и соблюдать их, стараясь не выходить за рамки дозволенного [получалось редко, право сказать - паршиво, Мишель не из тех, кто живет по уставу], когда они с Сергеем отпустили поводья контроля и освободились. Разве ж не об этом ты мечтал темными ночами, а иногда и утрами? Ловил ту метафизическую ностальгию от первых лучей рассветного июньского солнца, что пробивалось в окошки васильковского дома, бьющих в утомленные покрасневшие глаза, играющих в черных волосах дремлющего Сержа - возвращался к этим воспоминаниям снова и снова, когда выходил в сенцы и седлал коня, отправляясь в дальний [иногда и не очень] путь. Или когда находил в острых, лисьих чертах лица возлюбленной черты возлюбленного? И страдал, укорял себя за подобные мысли, стыдился невозможного: ведь все говорили, что невозможно любить двоих одновременно. Что человек устроен так, что одна его половина принадлежит второму человеку навсегда, что брак, заключенный небесами между двумя любящими сердцами, не терпит измен и блуда. Так учит православие, домострой, которому вот уже без малого тысячу лет... Годы идут, века сменяют друг друга, а правила все те же, будто мир совсем не меняется. Молодые демократы знают, что возможно все - и уже очень давно. И только русское общество, закоренелое старомодное, не позволяет себе выйти за границы привычного понимания, и способно лишь к осуждению и муштрованию правил, по которым жили пращуры. Миша терпеть не мог нравоучения. Ненавидел это лицемерие и попытку скрыть натуру за десятками масок и образов, заточить гнилую натуру в красивый и плотный камзол.
[indent]Но вот ведь Персия или Османская империя - разве ж там не было нормой иметь несколько возлюбленных? Султан, богатые вельможи, все они имели право жениться на нескольких женщинах, количество зависело лишь от того, позволяло ли финансовое состояние содержать каждую в достатке. Иноземки не всегда соглашались с подобным уставом, но восточные женщины с детства учились быть смиренными и признавать полигамию. Конечно, случай не фиксировал однополые браки параллельно с традиционным, но ведь дело было в сути, а не в деталях... К тому ж, отец все равно запрещал Михаилу жениться, в ближайшие годы ровно ничего не поменялось бы, так что вопрос свадьбы решился сам собой, ушел на второй_третий_десятый план, обнажая суровую правду: настоящая любовь проходит все испытания. Любовь долготерпит, любовь всего надеется, все переносит. Дилемма решилась сама собой, когда на чаше весов остался лишь один Сережа - его родственная душа, его сердце и глас разума. Все в нем, Мишеле, откликалось теплом на любое упоминание о Муравьеве. Лишь это было важным. Лишь это на поверку оказалось самым постоянным и честным из всех слов_обещаний, которые он когда-либо слышал и принимал на веру. Теперь же истина казалась Бестужеву удивительно простой: можно хотеть_иметь многих, но любить одного. Всего одна родственная душа встретится на твоем пути. Какое счастье, что он встретил ее в столь юном возрасте. Значит, у них будет много времени мыслить одинаково и принимать все стороны друг друга, какими бы они ни были - темными/светлыми. Даже если тьмы иногда будет много.
[indent]— Когда-нибудь наступит новая жизнь для нас. - Говорит Серж, а у Миши перехватывает дыхание. Да, конечно. Когда-нибудь наступит новая жизнь, но для одного из вас она наступила сегодня. Перерождение, восстание из пепла, как угодно. Но Миша не верит в девять жизней, они только у кошек [а он тянет на стервятника, да и только // вот так самокритично]. Свою он только что вырвал из лап смерти. Новая жизнь - звучало красиво. Но конкретно сейчас хотелось бы, чтобы ничего не могло разлучить их или создать большие запреты. Ведь их будущее, к которому они стремятся, ради которого ставят на карту все, несомненно не предусматривает безмятежного счастья // переустройство государственного строя влечет за собой новые обязанности и контакты. Он выходит из комнаты совсем растерянный. Только сейчас может позволить выход эмоциям - глупой счастливой улыбке и какому-то утробному чувству тревоги, что неприятно кольнула в области селезенки [средоточии страхов] от этих слов мечтателя. А генерал, пожалуй, и неплохо. Мише бы пошли генеральские эполеты. И парочку орденов в придачу...  Миша с успехом добывает горячей воды, ведерко и губку. Толковый мужик-трактирщик уважает чины [а подпрапорщик из соседней комнаты подождет, как понял Мишель], и Бестужев решает, что в мундире подполковника ему тоже вполне уютно. Комфортно, оттого что не так броско.
[indent]Воду подают к двери быстрее, чем Миша успевает сообщить об этом Сереже, и уже через пару мгновений он затаскивает все в комнату. Не пускать же чужих в этот номер... Оставляет все за ширмой. Раздевается там же и в принципе быстро смывает лишь те части тела, которые нужно; и пропускает Сережу. Берет за руку, собирается с мыслями, чтобы поделиться мыслями, что возникли за это небольшое рандеву, в ответ на оставленные без внимания фразы:
[indent]- Может быть, я, может быть ты, всего лишь мечтаем... Но мир будет холоден без таких мечтателей, как ты, - в глазах столько нежности, что хватило бы на целый дом сироток. Но все это маяком направлено на одного Сережу. Миша знает, что никогда не будет столь же сентиментальным, да это и не нужно. Вся прелесть в том, чтобы быть двумя частями одного целого, и каждая из частей - самобытна и уникальна, дополняет другую. Наверняка, в какой-то из культур в мире существует подобная мысль. Но у Миши много времени думать об альтернативной философии в поисках нужных точек давления на человеческую суть. Иногда это работало и в частной жизни. - Мы можем изменить мир, обращаясь к душе, что потеряна в темноте. Но это ты - ты спасаешь отчаявшиеся души, ловишь дух надежды. - Мише кажется жизненно важным сказать это. Словно без этого сегодняшняя трансформация Сережи будет неполной, а ему нужно признать свой дар. То, что дано не каждому и что так безмерно нравится Бестужеву: - Ты смотришь в небеса со множеством вопросов, но все, что тебе нужно - услышать голос сердца. - Рассеивая все страхи и последние сомнения о правильности всего, завершает он. Улыбается восторженно, и будто начинает смущаться своих слов. Еще немного - и покраснеет // поэтому пятится назад, находит свой мундир и достает оттуда портсигар. Задумчиво волочится до кровати, куда шумно падает. В мыслях внезапно очень много всего, много осознаний. Словно кто-то снял затвор, выпуская все, в чем боялся признаться. Будучи обнаженным, не до самообмана.
[indent]- Ты знал, что Мари Бороздина дала согласие на тайный брак с Иосифом? - постучав дном скрученной сигареты по портсигару, между делом поинтересовался Мишель, вальяжно лежа на кровати. Он задумчиво крутил в руках то сигарету, то портсигар, пока все же не решился прикурить от подсвечника у кровати. Перевел мутный взгляд на силуэт Сержа за ширмой, чья тень казалась такой огромной и чересчур подвижной от сквозняка, заставляющего пламя свеч сильно и часто дрожать. - Не знаешь, конечно. Я знаю. Они рассказали... Так что это в каком-то роде тайна, губернатор не должен ничего узнать. Я же узнал об этом незадолго до расторжения моей помолвки. - И пускай его голос казался ровным и даже ледяным, но в интонации можно было заподозрить тщательно скрываемый намек на разочарование... Правда, эта ситуация задевала самолюбие Миши,  и конечно, серьезно пошатывала уверенность в решении продолжать борьбу за невесту и ее руку_сердце. Она открывала новые грани честолюбия невесты, но не умаляло ее качеств и все еще трепыхающегося в его сердце чувства восхищения. А как было не восхищаться девушкой, что смогла настолько привязать его к себе [едва ли не одурманить] и так виртуозно управлять его желаниями, вновь и вновь возвращая их фокус на себя, свою роковую томность? Сейчас он задумывался об этом не с сожалением, но точно упадническим духом - все же он оказался мышкой в этой их импровизированной погоне за ошибками_решениями молодости // за той единственной ошибкой, которую Катрин оказалась не в состоянии совершить [ради любви, ради него, ради самой себя]. И Миша не мог винить ее в этом страхе. Хотел бы, может, но не мог, так как все прекрасно понимал: он не был таким уж завидным мужем, не был ответственным женихом, и пускай она обещала следовать за ним куда угодно в статусе законной жены, она не была способна бросить все и венчаться тайно. Вот так вот: самая неприметная и на вид слабая сестра оказывается львицей, а сильное звено - паинькой. Миша так и не решился озвучить эту мысль, но верил, что Сережа поймет, почему он вдруг вспомнил об этом случае // и как именно это относилось к делу.

Извилистый путь затянулся петлей -
Когда все дороги ведут вникуда,
Настала пора возвращаться домой.
[indent]Он не думал о бывшей невесте после любви с Сережей - по крайней мере, не в том извращенно_изощренном контексте, как могло бы показаться в начале. Миша не думал ни о разбитом сердце, ни о принципиальности, потому что произошедшее здесь вовсе не было актом мести - ничего в этом духе; произошло то, что должно было случиться уже очень давно, чему мешали многие факторы на протяжении нескольких лет, включая знакомство с той единственной, что смогла занять его мысли наравне с думами о Сергее, но, конечно, никогда бы не заняла его место в сердце подпоручика. Наверное. Речь не о том. В данный момент времени Мишель думал о том, что был либо достаточно труслив, либо напуган, чтобы сделать новый шаг, по смелости превосходящий ту ночную поездку в экипаже, и потерял больше полутора лет в погоне за домостроевским идеалом (ложь первая), за попыткой испытать весь спектр взаимного чувства любви (ложь вторая), делая, что должен с той, кому был что-то должен - а на проверке чувств любовь эта оказалась пламенем свечи, которая сгорела бы рано или поздно, растеклась воском по блюдцу да погасла бы, коль огонек коснулся растаявшей массы. И нет, Бестужев-Рюмин не сожалел и не был огорчен разрывом помолвки.
[indent]- Не сейчас. Не теперь. Я имею в виду, что не огорчен больше, а счастлив, что прозрел, - язык немного заплетался, Миша не был мастаком говорить без подготовки, боясь ненароком допустить ошибку. Но казалось, что с Сергеем можно больше не бояться ошибаться. И что ошибки эти очень приятно совершать. С Сергеем он, наконец, ощущает всю полноту и вкус жизни, всю ту интенсивность, которую он отчаянно искал, которую хотел вложить в отношения с Катрин в надежде что нормальная жизнь будет ничуть не хуже той сумасшедшей, непредсказуемой и развращенной р е а л ь н о с т и. - Я плохой человек, если обрадовался тому факту, что мне нельзя жениться? - Спрашивает то ли себя, то ли Сережу пронзительным, продолжительным взглядом, но объясняется: - Мы тоже могли тайно обвенчаться, при том лишь условии, что это была настоящая любовь. Но Катрин Бороздина любила не меня, - она любила его образ, его внешность, его дерзкое, нахальное желание идти против системы и открывать ей грани свободы, которой лишена женщина в их законсервированном обществе, любила свой статус, деньги и восхищенные взгляды, обращенные к ним обоим, таким молодым и красивым, но точно не его самого, не отсутствие денег, которое рано или поздно возвысило бы ее нам ним либо - в случае тайного брака - либо опустило ниже того уровня, на которым была она сама (и он не смел ее винить в этом) - потому что только отчаянные люди как Мари или полные безумцы без гроша за душой решаются спускаться по социальной лестнице, а не ползти по ней вверх. А они с Сергеем были на одной ступени, с позором пролетевшие несколько ярусов с высоты императорской ложи, и были безумцами, и были отчаявшимися странниками-отшельниками, да и черт с этим! Они были счастливы. Сережа был рядом, смотрел сверху вниз, готовясь что-то ответить, но Миша не закончил, и он говорит: - И я любил не ее. - Улыбка трогает красивые губы, и ямочка на щеке принимает касание чужого указательного пальца. Да, это признание. Взгляд, не мигая, упирается в прекрасные зеленоватые глаза подполковника Муравьева. Губы беззвучно повторяют: "тебя".
[indent]Зрачки напротив расползаются до краев, становятся чернее бескрайнего космоса. Тонкие скульптурные губы едва приоткрываются, чтобы тихо заговорить о главном. О том, что не стоило убирать в долгий ящик и прятать за семью печатями, от чего не стоило убегать - от разговора наутро или через неделю, о собственных чувствах и мечтах, о перевернутом с ног на голову мире, в котором появились новые грани_краски, и как то хрупкое доверие рассыпалось в прах наутро, когда стало совершенно непонятно, кто из них струсил. Это более неважно. У той двери не было замков, хоть она и закрылась с оглушающим шумом и рухнувшей оттого в углу иконой. Палец на губах Миши медленно и многообещающе играет с траекторией, и Муравьеву даже не нужно приказывать ему замолчать и не перебивать, потому что Миша умеет читать его по движениям. Поначалу страшно возвращаться воспоминаниями в ту ночь и в тот бордель, но чем дальше в тьму заводит его речь, тем быстрее Бестужев отпускает контроль, дрожащей грудной клеткой сдерживая рвущееся навстречу сердцу. И как постепенно тепло переходит в жар, спускаясь по солнечному сплетению вниз аккурат к напряженному паху. Кажется, Мишель не моргает даже. Дыхание захвачено в плен, и горячий воздух с губ спускается только по этому тонкому пальцу, когда Миша плавно и неспешно размыкает их, кончиком языка касается подушечки пальца и затем обхватывает губами, обдавая жаром сдержанного выдоха, и тянется ближе, пуская глубже в горло. Ему нечего сказать в ответ - да и нужно ли? Взгляд проследил за траекторией падения серёжиной рубашки и губы по инерции сомкнулись чуть сильнее, и ровно через секунду, когда сознание вернулось к нему (ненадолго) - он втянул щеки, а затем резко отпустил.
[indent] - alors, pourquoi tardez-vous? - тихо спросил подпоручик, загадочно улыбаясь и глядя из-под ресниц. Протянул руку, коснувшись рукою бедра мужчины, провел чуть дальше, до ягодиц - и направил к себе, заставляя шагнуть вперед, упереться в кровать. Свободной рукой перехватил запястье и дернул на себя. Так и устроил его над собой,  спустившись сам по постельному белью, подушкам. - Viens ici - выдохнул у чужого паха, провел расслабленными губами по нежной коже, носом, языком. И, наконец, дорожкой коротких поцелуев скользнул по всей длине и, подняв глаза наверх <к своему богу> обхватил губами и впустил в горячий рот. Взглядом искушающим столкнулся с его глазами и прочитал в них желание - чистое животное желание. И слегка кивнул, убрал руки за спину, опираясь ладонями о матрас, будто приказывая двигаться так, как ему хотелось, направлять так, как представлял в своих мечтах.