Скорбь ещё никогда не была столь неумолима в душе Константина Павловича, как после кончины брата Александра; и хотя прошло уже больше полугода, целых девять месяцев, цесаревич всё не мог перестать думать о нём, скорбеть, возвращаться мыслями к их прошлому. Тоска так сильно скребла его сердце, что даже Жанетта не всегда могла успокоить его, вернуть в доброе расположение духа. Он справедливо полагал, что постарел. Да, постарел — отличная характеристика той сентиментальности и чувствительности, которая вдруг начала проявляться чаще, чем он привык, если к подобному вообще можно было привыкнуть. Без малого пятьдесят лет, что ещё ему ожидать от судьбы? Неожиданного наследника, рождённого от морганатического брака? Это было решительно невозможно, и слава Богу. У них с Жанеттой уже была собака и даже не одна, был свой садик и парковый ансамбль, были их светские вечера и походы в оперу — в целом всё то, что должно быть у мужчины в почётном возрасте, который заслужил немного покоя.
Почему-то хотелось верить, что и Александр обрёл свой покой — наконец-то, и навеки. Константин не нашёл в себе силы даже присутствовать на похоронах. Не хотелось верить, что любимый брат действительно почил, не хотел запоминать его... как покойника. Если подумать, у Константина была привычка избегать травмирующих событий и отдавать предпочтение политике невмешательства в те дела, которые не входили в сферу его интересов и полномочий, а конкретно во всё, что не касалось армии. Здесь, в Польше, он был практически королём — наместником, держащим в своих руках целую страну, обожающую и ненавидящую его одновременно; здесь он был счастлив, здесь чувствовал себя в безопасности. Где-то в глубине души он сам, как и Александр, понимал одну вещь: ему нельзя править огромной Россией, нельзя вверять ему безграничную власть, потому что финал — финал заведомо известен (и не только им обоим), это не первый случай в их семье, когда монарх упивался властью и авторитетом, выходя за грани разумного.
«Меня убьют так же, как и отца.»
Александр умел держать его в узде. Знал, куда направить неуёмную энергию брата. Они не были мастаками в проявлении чувств и, возможно, пугались, испытывая их (и оттого грусть, тоска и скорбь, переходящие в сентиментальную ностальгию так выбивали Константина из колеи), но одно точно знали наверняка — покой, вот то, чего они заслужили. Быть может, дать дорогу младшим и впрямь было самой лучшей идеей, которую они реализовали.
Пускай Ники этого не понимает сейчас, но точно поймёт позже. Ники, вообще, в сравнении с остальными Романовыми, был эмоционален и чувствителен до той степени, что можно было назвать безумием. Константин помнил, как мальчишкой Николай боялся грозы и тянулся к нему, бесстрашному и героическому рыцарю, прошедшему не одну битву. Константин перечитал все его письма за прошедший год по несколько раз, словно пытаясь отыскать в них что-то архиважное, что-то, что нашло в его чёрствой душе отклик. Сожаление... или сочувствие? Но сочувствие к чему? — это и оставалось загадкой. Ведь Николай Павлович получал всё. И всё равно был недоволен.
Константин никогда бы и подумать не мог, что почти все наследники престола отмахнутся от короны Российской Империи, как от прокаженного. Словно никому из них эта власть не нужна, будто не внуки они великой своей бабки, а трусливые, безмозглые европейские короли, отдавшие власть Папе Римскому или Парламенту. Николай был запасной деталью в механизме абсолютизма, кто бы мог предугадать, что третий в очереди на престол получит его столь быстро. Когда другие императоры и князья убивают друг друга, чтобы получить крупицу власти, русские цари перекатывают её от борта к борту как бильярдный шар. Абсурд. У Константина были причины отказаться от короны. А что младший брат? По-прежнему боится грозы, коли она так часто нависает над Петербургом?.. Константин Павлович решительно не понимал переживаний Ники, хотя какая-то сторона его была не согласна с этим и продолжала уверять, что Ники по-своему прав. И напуган. Да, прежде всего, он напуган...
Столько раз Константин Павлович корил себя за неумение понимать людей, сочувствовать им. Столько раз хотел бы, чтобы хоть раз сострадание было первой эмоцией, испытанной в ситуации, но что он получал! Отторжение чувств как таковых — бескомпромиссное, первозданное. Будто сам Костя одна из статуй в Петербурге. Он пожил достаточно, чтобы знать цену неуместным эмоциям. О, как же он ценил Жанетту за её умение показать ему полноту жизни! И как иной раз вспоминал Анну Фёдоровну, сожалея, что встретились они в период бурной молодости, его неопытности, быть может пережила бы меньше боли, а может, они смогли бы быть счастливыми. Но Костя всегда всё ломал, всех ломал... и собирал заново. Бесконечная тоска.
А Николай был другим. Не таким, как Саша, и уж тем более не похожим на Константина. И всё же, отчего-то, все тянулись к Косте, как к огню, а он старался, но увы, всё равно был холоден. Даже к самым близким. Особенно к близким... Самые лучшие отношения у цесаревича всегда были с его офицерами, с теми, кому он ничем не был обязан и кто не мог требовать с него. Никакой ответственности. А пугливый, нервный братик Коля, доверительно жавшийся к нему, когда едва доходил ростом до пояса, казался (или был) таким беззащитным, нуждающимся, любящим, и вызывал в Константине слишком много смуты. Шокированный такими эмоциями. Для него всегда было только чёрное и белое, а с младшими добавлялись оттенки, цвета, буйство красок, пугавшие его и восхищавшие в один миг. Ники умел расшевелить в нём что-то, что отдалённо напоминало бы «человечность», если бы Костя сам не был бесконечно уверен в том, что не обладает ею вообще. Конечно, он врал сам себе. И конечно, он бежал в Польшу, рвался на поле боя, бежал всё время, боясь захлебнуться в реальности, где он только и умел, что ранить близких. Это же так просто, почему они не могут понять? Саша понимал. Саша никогда не держал.
Иначе бы ядовитый змей укусил самого себя за хвост.
С младшим всё иначе, сложнее. Его пытливый ум и умение слушать совесть не раз его выручали. На него свалилось огромное испытание, которое в разы сложнее всего, что старшие братья проходили. Как бы Константин решил эту проблему? Ведь даже не захотел приехать, чтобы отречься перед полками. Не приехал на похороны, не приехал за отречением — и всё ещё не понимал, отчего его так страстно ждут и обожают. Приехать на коронацию он был обязан. Если бы не молодая жена... если бы не она, он бы так и не осознал весь масштаб трагедии в душе Николая. И не долг перед родиной, а долг старшего брата вёл Константина в Москву. Дать присягу перед новым, законным императором — и, конечно же, убедить Ники в том, что это единственное верное решение для России, что он — именно тот царь, которого эта страна заслуживала. Пускай это будет сложно, но Николай поймёт. Однажды поймёт.
Москва встретила радушно. К празднику готовились усердно, это было видно по величественному размаху декораций и освещению. Но Константин ехал в своей карете в задумчивости. В мундире литовской гвардии с жёлтым воротником, орденах и медалях, он всё думал о том, что же скажет Николаю. Коронация уже вот-вот должна была начаться, а они толком не виделись за эти пару дней. Суета не позволяла остановиться хоть на мгновение. Но это ничего, после коронации у них будет достаточно времени, чтобы пообщаться... а пока:
— Ваше Величество, — произнёс цесаревич в дверях одном из царских кабинетов Кремля и сделал головной поклон. Слуги вышли вон, и Костя улыбнулся. — Здравствуй, брат мой. Как же тебе идёт царский мундир... — благодушно заметил цесаревич и подошёл к царю, приветственно (и в то же время скованно) раскрывая объятья.