Занималась заря, и утро — удивительно свежее и тёплое, как парное молоко, — уже почти сменило ночь. Поля и степи, расстилавшиеся по обе стороны дороги, белоснежные стены крестьянских домов, воздух, который, казалось, и не остывал, — всё это так не походило на привычные картины, не раз виденные Антониной в родных краях. Но парк вокруг усадьбы, да и самые комнаты с их непередаваемым запахом уюта напоминали ей сейчас дом, покинутый, если рассуждать здраво, совсем недавно, — а если поддаться чувствам, то столь от неё сейчас далёкий, точно существующий в жизни иного человека, а вовсе и не Антонины.

Разумеется, по собственной воле она ни за что бы не приехала в Малороссию теперь, в начале августа, когда Rings brennen Dörfer, Städte, — она никак не могла отделаться от привычки цитировать любимые книги, а уж что ей подходило более, нежели «Орлеанская дева»? — но что поделаешь! Если уж её в числе ещё нескольких отрядили сопровождать офицера, которому, в свою очередь, было вменено в обязанность сопровождать высокое лицо, то она ничего не могла изменить.

Зато она могла, выпросив несколько дней отпуску, отправиться в имение Раевских и познакомиться с прославленными героями. Ей всегда говорили, что выглядит она чрезвычайно молодо, и её это попросту выводило из терпения: какой всем дело до её возраста? Шестнадцать — это очень много по сравнению с сыном генерала, и оттого-то Антонине и хотелось познакомиться с ним.

И, должно быть, ещё что-то помимо любопытства заставило Антонину приехать сюда — что-то, что казалось ей постыдным, и неправильным, и заслуживающим осуждения и порицания. Она устала за неполные два месяца, что она провела не дома, и где-то в глубине души скрывалась надежда на то, что в этой семье — пусть и совершенно чужой ей, — Антонине удастся найти приветливый кров и, быть может, даже друзей.

Почему-то сейчас, когда Антонина ждала, пока хозяева выйдут к гостю, — в столь ранний час, как ей объяснила прислуга, «почивать изволят», — не было и тени сомнения в этом. Здесь было спокойно, золотистые лучи солнца ложились на доски паркета, и что-то шевелилось за дверью соседней комнаты. Конечно, это не могло быть ни чем иным, кроме мышонка; но Антонина воображала, что там скрывается человек, с которым, возможно, ей ещё предстоит коротко сойтись.

Она подошла к двери, затаила дыхание и прислушалась. Пускай это не самое приличествующее занятие, но ей было до того одиноко прежде, — Антонина сторонилась товарищей по полку, — что её так и тянуло поскорее познакомиться со здешними обитателями.

Движение за дверью прекратилось. Антонина несмело подняла руку, и — сначала тихо, потом чуть громче, — постучала. Удар, другой, третий, — и снова прислушалась: не зашевелятся ли опять, не ответят ли, не отворят ли дверь?

Когда после нескольких мгновений, прошедших с последнего удара, в комнате оставалось всё так же тихо, — слышно было, как движется, чуть поскрипывая, стрелка часов, — Антонина вздохнула. Конечно, глупо было надеяться, что ей ответят; глупыми были и самые её надежды на приятельство… Она уже почти собралась отойти от двери — даже развернулась, — но услыхала неясный шум. Антонина снова замерла и прислушалась: на этот раз она твёрдо знала, что не обманывается и что не мышонок там.

Раздались сначала поспешные, лёгкие шаги, а затем и шёпот; она опять вздохнула — на этот раз обрадованно. Кто-то ответил ей! Пускай дитя и стесняется немного, — разве ж сама Антонина не боялась бы, если б её ребёнком застали в шестом часу утра не в собственной комнате? — она была уверена, что сможет разговорить его.

Сердце забилось скорее — воспоминания совсем не к месту взвились, зароились сейчас в душе Антонины. Троюродная сестра её Домника приезжала в гости на Святки — из Петербурга. И хотя с самой Домникой Антонина не была близка, — они виделись едва ли более двенадцати раз за год, да и то мимолётом, — её многочисленное семейство полюбилось Антонине. Старшие дочери, почти ровесницы Антонине, и младшие, шумные, озорные девочки — все они внесли в размеренную, привычную жизнь что-то новое, что-то так не похожее на прежнее, что-то ярко-столичное, беспокойное и весёлое. Беспокойное исходило по большей части от младших, возраст которых, как думала Антонина, походил на возраст ребёнка за дверью. Она любила смотреть, как они бегают по парку, когда нянюшка не видит их, как смеются одним им понятным шуткам; она тогда тоже желала бы такой свободы — но приличия, но увещевания маменьки, но возраст, всеми признаваемый уже не позволяющим подобных забав…

Правда, сейчас ничего беспокойного ей не хотелось, да, верно, его бы и не было. Голос, раздавшийся из-за дверной створки, хотя и казался взволнованным, однако в нём так и сквозило любопытство. Прекрасный характер: чем-то напоминал он её саму.

— Ну, ежели вас там нет, — проговорила Антонина, едва сдерживая улыбку, — то, верно, можно и явиться свету?

Она почти не сомневалась, что дверь откроют: судя по всему, за нею была не комната, а чулан; дитя не могло провести там много времени, не заскучав, и потому Антонина терпеливо ожидала по меньшей мере нового ответа.

Экая упрямица! Теперь-то уж Антонине хотелось во что бы то ни стало выманить девочку. Где это видано — отступаться перед ребёнком? Нет, она решительно настроена продолжать разговор и дойти наконец до победы, хотя — или, вернее сказать, потому что, — он кажется весьма странным. Войдёт кто-нибудь, увидит, как она разговаривает с запертой дверью, — и сочтёт Антонину умалишённой. Надобно было придумать такой ответ, чтоб после него никак нельзя было продолжать прятаться: слишком много было у Антонины причин желать этого.

Призраков, тем более ненастоящих, она никогда не боялась; романы госпожи Радклиф привлекали её куда более романов господина Ричардсона, а в детстве, когда нянюшка рассказывала ей о леших да русалках, Антонина и вовсе слушала эти сказки с превеликим удовольствием. К тому же разговор принимал всё более смешной оборот — а посмеяться она любила.

«Если вы призрак, то мне только приятнее будет познакомиться с вами», — хотела было сказать она, но остановилась на полуслове. Разве ж насмешка поможет сейчас делу? Разве после подобного ответа сможет она надеяться хоть на малейшее доверие? Наконец, разве ж самой ей, когда она была ребёнком, были бы приятны такие слова?

Разумеется, ни на один из этих вопросов она не могла ответить положительно; следовательно, ей стоило приискать более подходящее продолжение беседы.

Хорошо бы рассказать, кто она такая, — да только последнее время Антонина и себе не могла как следует объяснить этого. Девушка? Юноша? Или, как говорили латиняне, «modo vir, modo femina»?.. В своём дневнике она — давно, ещё в середине июня, — несколько страниц истратила для того, чтоб разобраться, но пользы всё равно не было. Кажется, первое было наиболее понятным, наиболее приятным самой Антонине, второе — наиболее логичным, а третье представлялось настоящей чепухой.
Антонина тряхнула головой, отгоняя назойливые мысли: время ли сейчас рассуждать об этом?

Верно, она не сумеет придумать подходящего ответа. Вздохнув, она сделала несколько шагов прочь от двери, подошла к окну — должна же она была чем-то заняться, покамест её не проводят к хозяевам, — но смотреть на двор было чрезвычайно скучно. Там не происходило ничего, что могло бы хоть на время привлечь внимание — Антонина никогда бы не поверила, что там может случиться что-то особенное, отличающееся от того, что она не раз видела дома. К тому же мешало любопытство: ей всё ещё хотелось знать, кто скрывается в чулане, и думы её непрестанно возвращались к запертой двери.

А что, если и дитя за дверью любопытно не меньше её? Что, если сыграть на желании девочки знать, кто этот непрошенный гость?

Антонина решительно подошла к двери, постучала в который уже раз за это утро и сказала:

— Выходите, тогда и увидите, кто я.