Вспоминая о том трепете, который охватывал ее в первые дни знакомства, принцесса Луиза – теперь уже великая княжна Елизавета Алексеевна – не может избежать румянца и смущенной улыбки: как, должно быть, она была забавна цесаревичу в те мучительные для нее минуты. Волнение, поглощающее ее целиком, было заметно каждому. Кажется, даже левретки императрицы в минуты своих душевных переживаний выглядели более достойно. А что Александр? Он вел себя так, будто действительно не замечал ее оцепенения в его присутствии. Смотрел спокойно, доброжелательно и даже, к великой радости принцессы, особо не заговаривал с ней, великодушно предоставляя ей столько времени для успокоения, сколько понадобится ее душевным возможностям. Он, должно быть, привык к такого рода благоговению и принял его от Луизы вполне благосклонно, о чем она незамедлительно написала матушке. Вообще все письма матушке того полуобморочного периода щетинились страхом, поэтому Луиза, боясь вызвать неодобрение русского двора уже тогда, старалась писать их реже, чем хотела. А хотела она этого по два раза в день. Отсюда уже ко второй неделе «гостин» родилась идея писать дневник. Ей нужно было учиться правильно подбирать слова, справляться с ревностью Фредерики, переводить для себя и осваивать новый и непривычный ей юмор российской императрицы, с первого же мгновения знакомства проявившей к ней искреннее участие. И, главное – учиться не совершать ошибок. Почему-то именно здесь остро чувствовалась опасность любой ошибки, оговорки, оглядки и даже отсутствия таковой. Луиза, не будучи хорошей актрисой, вдруг почувствовала себя главной героиней пьесы, знакомой всем участникам драмы, кроме нее. Роль ее определена – и это всё, что ей дали знать. Остальное – импровизация. Но она очень не скоро освоилась в этой системе координат, и до сих пор не чувствует под ногами той уверенности, на которую не страшно было бы опереться в сложный момент. Каждый шаг делает осторожно, будто во мраке или в густом тумане. Каждый день в ее душу по капельке вливается новая порция тревоги, как обязательная прививка ядом от неминуемого в монаршей среде отравления. Безусловно, землячка ее, «Екатерина Алексеевна», оказывала ей бесконечную поддержку во всем, за что в ответ получала истинно дочернюю любовь и благодарность. То же в Ея Высочайшем присутствии оказывали по отношению к ней и все приближенные, ее любили в опасной близости к императрице даже родители суженого. Но если вдруг она оказывалась на их территории, все непостижимым и необъяснимым образом внутренне менялось, внешне сохраняя всю ту же форму и даже обороты речи. Беседа с великими князьями, Павлом Петровичем и очередной землячкой, супругой его, «Марией Федоровной», опустошали Луизу морально, а не обогащали новым опытом. В их обществе даже их старший сын, казалось, менялся в лице и даже в характере, о чем заметить ему ни в коем случае не представлялось возможным. Было интересно только одно: замечает ли эти метаморфозы Екатерина Алексеевна и как на них реагирует. Внешне она будто любуется внуком, но что думает про себя над его особой манерой держаться так, как должно в любом обществе? Впрочем, этому искусству совершенного владения собой еще предстояло учиться будущей невесте наследника русского престола. Сейчас она разве что готовила для этих уроков благодатную почву: с отличительным рвением постигала хитрости языка, культуры и особых религиозных привычек и особенностей государства, в котором предполагалась правой рукой и всесторонней поддержкой правителя. Эти занятия забирали почти всё ее время и являлись тем оплотом стабильности, в котором «Лиза-Луиза» так нуждалась.
Ко второму месяцу пребывания в России письма в Баден всё больше насыщались успокаивающей любимых родителей информацией. И это не столько отражало истинное состояние души их ангелочка, сколько подразумевало общее благодушие и всяческие надежды на лучшее в настрое оного. В конце концов, императрица была всяко могущественнее не жалуемых ею будущих свекров принцессы, а последняя ежедневно радовала венценосную «бабушку» успехами, сравниваемыми ею лично с успехами Александра. Иными словами, Луиза явно пришлась «ко двору» Российскому государству, и ее помолвке, а затем и свадьбе с наследным цесаревичем вряд ли что-то могло помешать. Такое укрепление положения подле трона способствовало постепенному, хоть и не скорому и весьма осторожному ее раскрепощению и, как следствие, открыло те сокрытые до времени ресурсы личности, о которых принцесса и не подозревала. Конечно, будущее не представлялось ей еще безоблачным, но состояние здоровья и относительная молодость Великой покровительницы ободряли новоявленную Елизавету Алексеевну настолько, что она уже совершенно естественно чувствовала себя в обществе обожаемого уже ею сполна друга и любезнейшего жениха Александра Павловича.
Вот уже и позади долгие месяцы освоения в новом для нее кругу общения, вот уже и великая княгиня Мария Федоровна, да даже сам великий князь Павел Петрович свыклись с неминуемой женитьбой их еще столь юного наследника, вот, вроде бы, и сам жених, кажется, исполнен искренне взаимным чувством к ней, но на сердце у Елизаветы неспокойно. Все страхи разом из далеких глубин недосказанности даже в письмах, даже дневнику, поднимаются в ней чуть ли не каждую ночь неосознанным чувством до боли знакомой тревоги и оседают к середине дня головной болью. Она объясняет для себя это естественной для всякой девушки удушливой стыдливостью перед предстоящим испытанием первой брачной ночи и трансформацией их с Александром дружбы в нечто более неясное и ненадежное. На каждой совместной прогулке Елизавета снова всё больше замыкается в себе, хотя у них уже так много тем для общения, но в какой-то момент надзор «derrière ce couple d'amoureux» ослабевает, и великая княжна, уверенная в том, что Александр тоже смог ощутить эту особую, необычайную атмосферу свободы, вдруг начала озираться по сторонам, чтобы убедиться в достоверности своего неожиданного предположения.
- Вы слышите, Александр Павлович?.. Стало как-то немного… тише?
Когда они в последний раз оставались вот так, один на один?
Кажется, никогда. Что бы это значило? Степень доверия или новое испытание? Ответ может знать и подсказать ей только сам цесаревич.

С восьми лет она знала, что когда-нибудь должна будет покинуть отчий дом навсегда, и эта мысль с детства тревожила ее сердце самой искренней тоской и несправедливостью, о которых, конечно же, следовало открещиваться: не в их с сёстрами положении было мечтать о какой-то иной участи. Еще до приезда знатных гостей из России принцессу познакомили с возможными претендентами на ее руку и сердце, самым завидным из которых выглядел русский цесаревич. Портрет Александра в миниатюре был у нее с десяти лет. Мальчиком он на нем был изображен совсем юным, лет пяти, и, естественно, тогда в его облике прослеживались черты весьма нежные и миловидные, чем-то похожие на ее. И если поначалу всякая мысль о замужестве, в общем-то, льстивая мысль для любой юной принцессы, претила ей из-за цены, которою надо было бы заплатить за столь желанную взрослость, то вскоре Луиза смогла убедить себя и в том, что ничего страшного в дружбе между мальчиком и девочкой из другого государства быть не может. Именно дружбой она считала отношения между отцом и матерью, между собой и младшими сестрами, между всеми улыбающимися друг другу при встрече христианами. Веселая, радующая сердце нежность, объятия и искренние невинные ласки (о других и не ведала тогда ее душа) - вот как ей представлялось замужество за пару лет до приезда в Россию, когда уже стало почти доподлинно известно, для чего у них гостил граф Румянцев. Училась она исправно, интересовалась русской историей и географией, преуспевала в придворном французском. Так что ко встрече с цесаревичами Александром и Константином, к которым они с сестрой ехали, якобы спасаясь от французской революции, которая начала угрожать Бадену, Луиза вполне себе успокоилась и умудрилась настроить своё сердце на смиренное приятие своей завидной участи.
Нельзя было сказать, что облик Александра сразу стал ей приятен при личном знакомстве: в нем проскальзывало общее какое-то презрение и беспокойство. Да и что уж там говорить - в свои четырнадцать он сильно отличался от себя же пятилетнего, равно, как и она от своих младенческих изображений, конечно. Позже, когда он начал догадываться, для чего здесь баденские принцессы на самом деле, Александр и вовсе будто отстранился от обеих претенденток на его руку и сердце, что буквально сразу привело Луизу в чувство и сняло с нее пелену романтического смущения. Ее нахождение в чужой стране стало носить для только входившую в половую зрелость девочки исключительно политический характер. Луиза выдохнула и просто начала получать удовольствие от окружающей ее заботы и исключительного внимания. Ее светлая, изысканная непосредственность привлекала к себе симпатии буквально всех русских, встречающихся с ней взглядами, и уже, казалось, от нее, а не от него зависит, останется она здесь или уедет к любимой матушке, позволив себе лишь на несколько недель озарить эту холодную и непредсказуемую страну своим ясным взором. Впрочем, совсем скоро и загадочный пятнадцатилетний юноша стал интересен Луизе-Элизе. Его наносная или выработанная у себя под воздействием каких-то смутных обстоятельств сдержанность вызывала у нее что-то вроде сочувствия, которое, конечно же, ни словом, ни взглядом нельзя было продемонстрировать этому гордецу.
Однако, со временем и она отступила, и принцесса почувствовала, что зерна ее как минимум внешней привлекательности пустили ростки и в его не по возрасту очерствевшем сердце. В своей записке он признался, что волею родителей он полюбил ее. Что ж, и она здесь исключительно по воле своих родителей. А стало быть, их брак, как и следует ему быть у монарших наследников - исключительно государственный ход, и любые сантименты по поводу чего-то большего в данном случае могут только навредить им обоим. Как ни была юна Елизавета для таких выводов и как бы ни горьки они были для нее, изначально романтически настроенной на институт семейных отношений в принципе, но не ума, так рассудительности и пытливой наблюдательности уже к четырнадцати годам у нее хватило для того, чтобы не уповать в жизни только на свою общепризнанную ангельской миловидность. Да и гордость, конечно, не могла ей позволить действовать и думать иначе. Что ж, видимо, цесаревич оценил в ней именно это качество прежде природной красоты, которая дается Богом независимо от внутренних достоинств человека. Ей даже приятно стало такое доверие, и она решила ни в коем случае не упустить его из их отношений.
Александр заскучал со своей книгой, и Элиза посчитала свое общество ставшим ему вдруг в тягость. Он будто из тяжелых раздумий вышел, услышав ее слова, захлопнул книгу, увлек ее дальше в сад, словно нарочно надеясь столкнуться с соглядатаями. Что ж, видимо, еще не готов говорить с ней. А вдруг никогда не будет готов?
- Как вам мой русский, Александр Павлович? - она очень старалась, все учителя и двор в один голос хвалят ее успехи в освоении этого далекого от романских и германских (привычных ей) языковых групп языка. Но акцент... Она сама чувствует, что произносит не всё правильно, лишь умиляет августейших особ излишней мягкостью некоторых согласных невпопад.

Отредактировано Софья Раевская (2021-08-22 13:08:23)

Ожидает ответ, волнуясь, как будто спросила о чем-то другом, чуть более важном, чем акцент и врожденная или взращенная с пеленок, приличествующая всем среднестатистическим окологерманским принцессам обязательная девичья угодливость. Цесаревич отвечает быстро, убрав руки с книгой за спину, будто выныривая из какого-то ему одному ведомого омута. В его осанке, походке, интонации Элиза улавливает смущение, не смешанное с раздражением. Трактовать это как симпатию она еще не решается, хотя подсаленные взгляды окружающих уже несколько месяцев старательно намекают на нечто большее, чем терпимость к чужим решениям. Но Элиза осторожна и нетороплива в своих выводах, хоть и позволяет себе роскошь пасторальной мечтательницы, когда никто не видит и не прислушивается к ее ночным мыслям... И не только ночным. Все эти незнакомые и неприятные изменения в организме, проблемы с кожей, которые приходилось преодолевать при унизительном участии посторонних дам и бонн, снисходительно прячущих улыбки, намекающие на то, что скоро всё это разрешится самым естественным образом, приводило баденскую принцессу в ужас, расценивающийся неизменно как необыкновенно милое смущение. А стремительно уменьшающийся срок до свадьбы и тех самых естественных последствий оной делал юную княжну в обществе будущего мужа неуклюжей, как ей казалось, глупой и далеко не такой милой, как в тот день, когда между ними произошло первое объяснение. Всё это несказанно мучило Элизу и проявлялось на ее лбу испариной, которую она то и дело пыталась стереть платочком с новыми инициалами, к которым тоже надо было привыкнуть.
- Александр Яковлевич очень добр ко мне, - вздрогнув, кивнула Елизавета, поспешив в буквальном смысле взять себя в руки. - А матушка в письмах своих советует чаще общаться с прислугой, поскольку двор не слишком стремится практиковать меня в русском.
Лицо великой княжны озарилось светлой, хоть и все еще довольно нервной улыбкой во второй части фразы, чтобы Александр ни в коем случае не принял ее высказывание как укор или насмешку над окружением императрицы. Выравнивая дыхание, принцесса постаралась успокоить себя воспоминаниями о наиболее приятных за сегодняшний день моментах. Например, о мягкой ладони императрицы на своей щеке - следствии ее порывистых кротких, почти дочерних объятий истосковавшегося без привычной родительской ласки ребенка. Воспоминание унесло ее мысли к последующему разговору и снова смутило мысли Елизаветы волнением уже на иные темы. Однако, появившаяся в конце аллеи и стремительно приближающаяся к ним фигура человека в одно мгновение сконцентрировала на себе все внимание великой княжны. Александр поздоровался с явно снедаемым какою-то неведомой заботой дворянином, который, в свою очередь, весьма поспешно раскланялся с ними и продолжил свой путь.
- Николай Николаевич, - вполголоса повторила Елизавета имя, выходя из едва ли замеченного книксена и не желая демонстрировать цесаревичу своего испуга относительно не самых благостных предположений, мотивирующих в ее представлении подобное поведение. В конце концов, если сам Александр Павлович ничем от сего пассажа не сделался обеспокоен, то и ей волноваться большого резона нет.
Сморгнув наваждение и глубоко вздохнув, принцесса продолжила свой путь вслед за Его Императорским Высочеством.
- О... - Элиза смешалась, но улыбнулась в ответ с искренней благодарностью. - Ваш язык мне действительно пришелся по вкусу! - и чтобы не смущать себя и собеседника своим неказистым лепетом еще больше, она перешла на придворный французский. - В нем столько мелодичности, нежности, какой-то особенной внутренней, могучей силы! Сколько сокровищ я уже сейчас вижу в своем дальнейшем его постижении, сколько скрытых пока от моего голодного разума тайн, которые только предстоит мне открыть и освоить! О, как я благодарна за такую возможность... - она вдруг осеклась и умолкла, показавшись самой себе излишне эмоциональной и резкой в проявлении своих восторгов. Выдержав паузу, она добавила тише, прислушиваясь к своим ощущениям от их будто пристраивающегося друг к другу шествия, похожего теперь плавностью и изяществом на торжественные па полонеза:
- ... Вам и Ее Императорскому Величеству... Но, Господи, как же я еще не готова... - принцесса лишь на пару мгновений, хоть и весьма крепко прикусила губу, но решила договорить. - Простите... Столько всего... - ее голос заметно дрожал. Подняв плечи и сжав под грудью пальцы в тугой белеющий узел, Елизавета договорила сокровенное:
- Ее Величество Екатерина Алексеевна называет меня своей маленькой преемницей... - в груди стало столь горячо от этого признания, от смелости, которую она так необдуманно позволила себе, что Елизавета остановилась, чтобы задышать ровнее и побороть в себе несносную девичью соленость, хлынувшую потоком жара сразу к глазам, - а Вас, - она подняла, наконец, на Александра полный немой и запретной тревоги взор и - не смогла более добавить ни звука. Только ставшие теперь совершенно огромными глаза ее, несмотря на все усилия, покрылись-таки блестящим стеклышком слез.

Отредактировано Софья Раевская (2021-09-04 19:16:25)